Решающий поединок

Мы шли длинными анфиладами дворца. Я знал, что через час от тяжести впечатлений смертельно устану. Настанет размягчающее отупение, и мозг уже не сможет впитать что-либо. Поэтому надо посмотреть здесь то, что не увидишь больше нигде. Увидеть знаменитых испанцев и, конечно же, Гойю. Он привлекал меня еще неясно чем, своей разностью, что ли. Вот его «Обнаженная маха», «Одетая маха». В простенке бюст.

— А почему здесь Бетховен?

— Это Гойя, — быстро реагирует Карлос. — Путают многие. Гойя похож на Бетховена. И судьбою тоже, — добавляет художник. — Ведь Гойя к старости потерял слух.

Мы в зале с его картинами, какими-то иными. Как будто не было «Мах». Здесь собраны его «Сны», «Капричиос». Каждое полотно кричит. Как трудно, наверное, ему было говорить правду.

Приглашение в гости оказалось как нельзя кстати. Мы успели проголодаться, и дух наваристых суточных щей как бы вернул нас в родные пенаты. Поставленная на стол бутылка водки сделала речь Карлоса Веласкеса Эспино беспрерывной и горячей одновременно. В эти моменты он напоминал грузинского тамаду. Пышные тирады тостов, остроумие. Зинаида Владимировна дирижировала сменой блюд. Корреспондент и его жена показались мне особенно милы. Есть такие люди. В любых условиях они остаются сами собою.

Квартиру «испанских москвичей» мы покидаем под вечер.

— Вы моей дочке дозвонитесь, она замуж выходит, — просит Зинаида Владимировна, прощаясь. — Поклон и благословение родительское передайте. Сами знаете, телеграмма одно, а вы — живые люди.

Прощаемся с художником и его женой как со старыми знакомыми.

Людская река текла сообразно своим законам: водоворотила у кинотеатров, ныряла под землю у перекрестков, отстаивалась, натыкалась на столики уличных кафе, вливалась ручейками в переулки.

— Зайдем, что ли? — Леонид задержал меня у входа в бар.

— Не много ли на сегодня.

— Да ты посмотри, что здесь! — Приятель уже подталкивал меня.

От голода мы, разумеется, не падали. Но тут глаза разбегались. Нам, сугубо континентальным душам, показалось, что мы оказались на дне морском. Под застекленными колпаками прилавков на колотом льду громоздились горы океанских яств.

— Это для наживки, — пытался классифицировать я диковинки. — А это съедобное — кажется, мидии. Тоже в пищу годятся.

— Что угодно сеньорам? — из-за стойки уставился на нас бармен. Склонив голову в белом колпаке набок в ожидании ответа, он смахнул с блестящей хромом стойки невидимое пятнышко.

— Ту бир, — неуверенно начал я, осекся, потому что кружки пенящегося пива как по волшебству уже стояли перед нами.

— Остальное давай ты заказывай. Только знакомое, — строго предупредил я Леонида.

Но в этом царстве моллюсков растерялся и он.

— Может быть, вот тех усачей. Смотри, на наших раков похожи, — предложил он робко.

— Раков, говоришь? Это же самые натуральные лангусты. Мы таких в Японии знаешь, как уплетали! — с апломбом соврал я.

— Ну, мне-то не доводилось, но, судя по размерам, подойдут. Сеньор, сеньор! Не по одной, а по три штуки на брата. Ясно? — сказал он бармену.

Усач за стойкой моментально исполнил наше желание, потом куда-то пропал и через мгновение явил свой поясной портрет над стойкой, держа в руках странное сооружение. Он с достоинством поставил его нам на столик.

— Щипцы для белья, — покрутив в руках деревянные щипцы, констатировал Леонид.

— Нет. Миниатюрная модель «испанского сапога». Святая инквизиция и прочее… Сдавливается колено. Смотри. — Сжимаю щипцами клешню лангуста, и раздавшийся треск подтверждает, что инструмент применен правильно.

Когда бармен положил счет, я несколько опешил.

— Слушай, Леня, тут на две тысячи песет?

— Подожди, сейчас разберусь.

Он вступил в длинные переговоры с барменом. Но, судя по всему, его миссия успеха не сулила. Я начал лихорадочно соображать, хватит ли денег рассчитаться. Заглянул в бумажник. Вытряхнул всю мелочь из карманов. Да — крутилось в голове — быть скандалу.

— Ты знаешь, — вернувшись, сказал Леонид, — плохи дела. Влипли. Эта окаянная морская тварь у них дороже «ролс-ройса». Как там у тебя?

— А у тебя?

Он вытащил смятые в комок песеты из одного кармана, полез в другой, бормоча:

— Примета у меня такая. Не ношу бумажника. Пробовал заводить, сразу деньги пропадают. Вот и держу их в каждом кармане. На, держи еще пару сотен.

Бармен смотрел будто сквозь нас, не замечая пылающих мочек моих ушей, бледности лица Леонида.

— Ну как? — с надеждой в голосе спросил приятель. — Сколько там? Я иссяк. Наскреблось, а?

— Десятка сверх, — еще сомневаясь, ответил я.

— Да ну! — подпрыгнул от неожиданности Леонид. — Пересчитай. Никак отбились. Официант, еще кружку пива!

— Однако нахаленок ты, Ленька! — В моем замечании не было строгости.

Но на следующее утро над нами подтрунивала вся команда.

Преображенский хохотал до слез, а когда немного успокоился, с нарочитой серьезностью сказал:

— Давно ты на ковер не выходил. Форму потерял. Вот бармен и положил вас обоих на лопатки.

Откуда берутся тяжеловесы?

— Становись на весы.

Высокий голубоглазый блондин скользнул по мне оценивающим взглядом. Мне не очень-то понравилось его приказная интонация, поэтому, когда он произнес: «Ровно 95 килограммов», я бросил ему свое уличное:

— Брось трепаться!

Он посмотрел на меня в упор и спокойно сказал:

— Эти словечки придется забыть сразу. И еще заруби на носу: если куришь — брось, если дерешься во дворе — отвыкни. Буду учить тебя спорту — делу чистому.

Ожидавшие взвешивания такие же, как и я, новички, зашикали на меня, едва я вновь подошел к ним.

— Да знаешь ли ты кто это? Тренер, сам Преображенский.

Все же хорохорясь перед дружками и не желая признавать, что получил по заслугам, я вполголоса бубнил:

— А что он, подумаешь! Видали таких! Молод тыкать!

Так произошла моя первая встреча с человеком, ставшим впоследствии для многих из нас не только тренером. И после, когда у нас стали появляться титулы, которыми не грех было бы и побряцать, Сергей Андреевич умел найти правильную тональность. Дистанция между ним и его учениками была чем-то само собою разумеющимся.