Республика Шкид (сборник)

– Ну нет, – ответил Пантелеев, – я бы не согласился лежать все время. В такой день побузить хочется – руки размять…

Он вдруг выпрямился и, нагнувшись к Сашке, ударил его широкой ладонью по животу. Сашка завизжал, завертелся, как вербная теща, и, схватив за шею Пантелеева, повалил его на себя.

Равные силы сверстников заставили их минут десять бороться за первенство. Наконец Пыльников победил. Прыгая около лежащего на лопатках Пантелеева, он кричал:

– Здорово! В один хавтайм уложил чемпиона мира.

Пантелеев улыбался широкой калмыцкой улыбкой и хрипел:

– Нечестно. На шею надавил, а то бы…

Лежать уже не хотелось… Меланхоличность Сашки сошла на нет, и он уже отплясывал гопака по дряблой крыше флигеля.

Под ногу ему подвернулся камень. Сашка схватил его и, размахнувшись, пустил в небо. Острый камень со свистом проделал параболу, скрылся из глаз и упал где-то далеко, на чужом дворе.

– Смачно! – воскликнул Ленька и принялся искать камень, чтобы не ударить лицом в грязь. Камня на крыше не оказалось, и Ленька полез через слуховое окно на чердак. Через минуту он вернулся с полным подолом красного кирпичного щебня.

– А ну-ка?! – Черная точка взлетела к небу и погасла. За ней другая…

– Так кидаться неинтересно, – сказал Сашка. – Надо цель какую-нибудь найти.

Он подошел к краю крыши и заглянул вниз.

Внизу узкий проход между двумя стенами занимала помойная яма. Параллельно флигелю вытянулось одноэтажное здание домовой прачечной.

Солнце ломало лучи о высокий остов флигеля и золотило верхние рамы окон.

Сашка минуту посидел на корточках, как зачарованный глядя на сверкающие стекла, потом протянул руку, взял камень и, не сходя с места, бросил им в стекло. Стекло треснуло, зазвенело и рассыпалось тысячами маленьких брильянтиков.

Сашка поднял голову. Ленька стоял возле него и, не сводя глаз, молча смотрел на зияющий оскал свежей пробоины. Потом он взял камень, нацелился и выбил остаток стекла верхней рамы.

…Кидали долго, ни на минуту не останавливались, бегали на чердак за свежим запасом щебня, бросали целые кирпичи. Когда в окнах прачечной не осталось ни одного стекла, товарищи переглянулись.

– Ну, как? – глупо спросил Ленька.

– Дурак! – буркнул Сашка, заглядывая вниз.

Солнце, как и раньше, улыбалось широкой приветливой улыбкой, в воздухе играла весна, но на крыше почему-то стало неуютно, уже не хотелось валяться на скате и прижиматься щекой к плюшу.

– Хряем вниз, – сказал Пыльников.

Когда они спускались по мрачной лестнице, Ленька выругался и сказал:

– Наплевать… Не узнают… Никто не видел.

Сашка ничего не ответил, только вздохнул. Никем не замеченные, они вышли во двор. Малыши все еще играли в лапту. Серый мяч, отлетая от плоской доски, прыгал в воздухе. Эланлюм сидела на бревнышке и, отложив книгу, мечтательно рассматривала барашковое облачко на синем небе. Ленька и Сашка подошли к ней и, попросив разрешения, уселись рядом на пахучую сосновую поленницу.

– Где вы были? – проницательно оглядев питомцев, спросила Элла.

Ленька перекинулся взглядом с Сашкой и ответил:

– В классе, Элла Андреевна.

– В классе? Что же вы там делали?

– Ельховский пыль стирал. Он дежурный, а я… – Ленька вдруг притворно смутился.

– А ты что?

– А я… я, Элла Андреевна, сейчас над переводом из Гейне работаю…

Эланлюм удивленно вскинула глаза, потом улыбнулась.

– Правда? Гейне переводишь? Молодец. Ну что ж, выходит?

Пантелеев заврался.

– Очень даже выходит. Я уже сто двадцать строк перевел.

Он чувствовал, что Сашка смотрит на него и делает какие-то знаки глазами, но повернуться не мог.

– Я вообще немецким языком очень интересуюсь, – продолжал он. – Прямо, вы знаете, как-то… очень люблю немецкий.

Вестфальское лицо Эланлюм расцвело.

– Я и из Гёте [18] переводы делаю, Элла Андреевна.

Для Эланлюм этого было достаточно.

18

Гёте Иоганн Вольфганг (1749–1832) – немецкий поэт, прозаик, мыслитель.

– Ты должен показать мне все эти переводы. И почему вообще ты раньше не показывал их мне?

Пыл разглагольствования внезапно сошел с Леньки… Он вдруг ни с того ни с сего насторожился и, пробормотав: «Кажется, Япошка зовет» – быстрыми шагами пошел со двора.

За ним ринулся и Сашка.

Когда они поднимались по лестнице в Шкиду, Сашка спросил:

– Зачем ты врал о всяких Гейне и Гёте? И откуда ты выкопаешь переводы?

Ленька не знал, зачем он врал, и не знал, откуда выкопает переводы.

– Скажу, что сжег, – успокоил он сламщика.

В классе никого не было, кроме Япошки и Кобчика. Они ходили в Екатерингоф купаться. Пришли мокрые и веселые. Сейчас приятели сидели за партой и о чем-то беседовали. Япошка, по обыкновению, шмыгал носом и размахивал руками, а Кобчик возражал без горячности, но резко и визгливо.

– Ты плохо знаешь немецкий язык, поэтому не можешь судить! – кричал Япошка.

– И все-таки повторяю: Гейне непереводим, – визжал Финкельштейн.

Сашка и Ленька прислушались. И тут говорят о Гейне.

– Хочешь, докажу, что можно перевести Гейне так, что перевод будет не хуже оригинала? – объявил Японец.

Пантелеев сорвался с места и подскочил к нему.

– Слабо, – закричал он, – слабо перевести сто строчек Гейне и немножко Гёте!

Японец удивленно посмотрел на него и, шмыгнув носом, ответил:

– На подначку не иду.

– Ну, милый… Еоша… – взмолился «налетчик».

Он рассказал товарищу о том, как он заврался перед Эланлюм, и о том, как важно для него выпутаться из этого неприятного положения.

Япошка забурел.

– Ладно, – сказал он, – выпутаемся. Переведу… Для меня это – пара пустяков.

Для Пантелеева снова солнце стало улыбаться, он снова услышал уличный шум и почуял весну. Вместе с ним расцвел и Сашка.

После, в компании Воробья и Голого Барина, они ходили в Екатерингоф, купались, смотрели на карусели, толкались в шумной веселой толпе гуляющих и пришли в школу прямо к вечернему чаю.

О происшествии на крыше вспомнили, лишь укладываясь спать. Расшнуровывая ботинок, Ленька нагнулся к Пыльникову и шепнул: