Ретро-Детектив-3. Компиляция. Книги 1-12
Шрифт:
– Это так гармонично, заливать горячительным холодное! – говорил Бутюгин, предлагая дамам попробовать.
Дамы всякий раз отказывались, точнее – отшучивались, смеясь.
Вера начала рассказывать о вечерах в «Альпийской розе». Старалась не переборщить с восторгами, чтобы все выглядело естественно, но похвалила общество, гостеприимность хозяйки и ее интересных гостей. Бутюгин сразу же вспомнил Мирского-Белобородько, о смерти которого написали если не все газеты, то, во всяком случае, многие. Вера сказала, что несчастный поэт умер у нее на глазах. Собеседники, в особенности Луиза Францевна (кто бы мог подумать?), заинтересовались и потребовали подробностей. Вера рассказала подробности, а закончила тем, что даже столь трагические происшествия не способны разрушить очарование раутов госпожи Цалле. Если уж говорить начистоту, то в Железнодорожном клубе было гораздо веселее и как-то приятнее, душевнее.
– Если, не приведи Господь, вдруг доведется оказаться в чужом городе без средств (допустим, бумажник украли), то можно смело отправляться на вокзал и обращаться с просьбой о помощи к коллегам. Накормят, напоят, пригреют, деньгами ссудят и отправят домой первым классом…
Рано или поздно, желаемое происходит, надо только уметь ждать не суетясь. Луизу Францевну, троекратно извинившись, «похитила» какая-то пышная блондинка, насколько поняла Вера – из числа постоянных клиенток. Не иначе как захотела обсудить новые модели или очередной заказ. Жеравова тоже кто-то окликнул, и Вера с Бутюгиным остались наедине. Бутюгин сразу же (и надо отдать ему должное – крайне деликатно) поинтересовался, почему Вера ходит в клуб без мужа. Неужели преуспевающий адвокат настолько занят, что его очаровательная жена вынуждена развлекаться в одиночестве… etc [370] .
370
И так далее (фр.).
«Хват!» – одобрительно подумала Вера, поощрительно и благосклонно улыбаясь Бутюгину.
Вообще-то она не жаловала наглецов и разного рода хамов, но сейчас ей было выгоднее, чтобы Бутюгин оказался хватом, а не мямлей. Посетовав на то, что работа занимает в жизни мужа столько места, что для всего прочего его почти совсем не остается (про автомобили упоминать не стала, ни к чему), Вера вздохнула (томно-претомно и глубоко, так, что фишю слегка раздвинулось), трагически взмахнула ресницами и сказала, что уже свыклась со своей «одинокой неприкаянностью». «Одинокая неприкаянность» было к месту вспомнившимся выражением гимназической поры, обозначавшим крайнюю, предельную степень одиночества. И сразу же добавила, что, к счастью, есть в Москве места, которые женщине не зазорно посещать и одной, например, та же «Альпийская роза». Понимающий разумеет.
Бутюгин уразумел все сразу и настолько, что пожелал составить Вере компанию прямо в четверг, несмотря на то что она честно упомянула про некоторую скучность четвергов в сравнении с субботами. Но что с того? Раньше оно ведь не позже. Главное, выполнить поручение. Снова шевельнулось подозрение относительно того, что это первое поручение подстроено, ибо больно уж легко все получилось, но Вера предпочла не заострять на этом внимания. Какая разница? Пусть даже и так. Но требовалось обезопасить себя от подозрений со стороны Владимира (мало ли что ему Жеравов по-соседски наговорит), поэтому Вера, словно спохватившись, поправила окончательно сползшую назад накидку и попросила:
– Только пусть это останется между нами. Уговор?
– Уговор, – ответил Бутюгин, и искорки-флюиды в его глазах засветились ярче фар Владимировой «Лорелеи».
Договорились встретиться в четверг, в восемь часов вечера у входа в «Альпийскую розу».
Спустя полчаса Вера пожаловалась на внезапный приступ мигрени. Решительно отказавшись от флакончика с нюхательной солью, предложенного ей Луизой Францевной («Ах, благодарю вас, милая, но солями я не пользуюсь, соли мне совершенно не помогают, только глаза от них краснеют…»), Вера уехала домой писать очередной отчет для Немысского…
В четверг она намеренно опоздала на десять минут, чтобы не пришлось ждать у входа самой. Бутюгин, одетый в ту же черную тройку, в которой он был в клубе, уже топтался на тротуаре. Увидев Веру, он оживился и сразу же начал осыпать ее комплиментами. Даже если первое поручение было проверкой, то интерес Бутюгина к Вере выглядел совершенно искренним. Создавалась проблема – вот сейчас Вера представит Бутюгина Вильгельмине Александровне, а что с ним делать потом? Он же будет мешать ей общаться с другими гостями, и вообще он ей совершенно неинтересен. Ни как мужчина, ни как собеседник. Может, это потому, что она не успела узнать его лучше, но, честно говоря, узнавать Бутюгина совсем не хотелось. И так уже видно, что это совершеннейший
Тартарен [371] .371
«Тартарен из Тараскона» (фр. «Tartarin de Tarascon») – главный герой цикла романов французского писателя Альфонса Доде (1840–1897), чье имя стало нарицательным для обозначения хвастуна.
«Только бы поскорее от него отделаться, – подумала Вера, косясь на своего спутника. – И желательно, чтобы насовсем».
Она и предположить не могла, что ее желание будет исполнено очень скоро, причем самым категорическим образом.
Вильгельмина Александровна встретила Бутюгина так, словно он был ее родным братом, вернувшимся из долгого путешествия. Поблагодарив Веру за то, что она привела «столь интересного» гостя (Бутюгин или умело притворялся, или в самом деле принял эту лесть за чистую монету), Вильгельмина Александровна повела Бутюгина по залу и стала знакомить его с гостями. Обрадованная, Вера первым делом высмотрела в зале Вшивикова и «по секрету» рассказала ему о том, что услышала от Шершнева, не выдавая источника.
– Если бы можно было печатать сплетни, не боясь исков, я давно стал бы миллионщиком [372] , – сказал Вшивиков. – Но – увы. А пакость эту я уже слышал от Якова Гавриловича. Он, должно быть, сам ее и выдумал…
– Но зачем ему это понадобилось? – удивилась Вера.
– Значит, и вы от него слышали, – констатировал Вшивиков. – Яков Гаврилович, несмотря на его деловую сущность, человек веселый. Обожает розыгрыши и всяческие провокации…
– Но… – Вера хотела сказать, что провокация провокации рознь, однако Вшивиков не дал ей договорить.
372
Миллионер (устар.).
– Чувство юмора у него своеобразное. Весьма. В прошлом году на Нижегородской ярмарке конкуренту, готовящемуся перехватить у него не то очередной завод, не то очередной контракт, Яков Гаврилович устроил телеграмму. Якобы из Киева, из дома, от имени супруги. «Срочно приезжай, маменька при смерти». Тот стремглав на поезд – и домой. Приезжает и видит свою родительницу в добром здравии. Или не в очень добром, но, во всяком случае, не при смерти. И жена, разумеется, никакой телеграммы не отправляла. Он возвращается в Нижний, устраивает на почтамте грандиозный скандал и выясняет, что это господин Шершнев подбил телеграфиста поучаствовать в розыгрыше за «катеньку» [373] . Что ему «катенька» в сравнении с выгодами от перехваченного контракта? Пока конкурент ездил в Киев да обратно, дело уже было сделано…
373
«Катенька» – обиходное название сторублевого кредитного билета с изображением императрицы Екатерины II.
«Ничего себе, шуточки», – подумала Вера, с неприязнью глядя на Шершнева, к которому как раз в этот момент Вильгельмина Александровна подвела Бутюгина.
С Бутюгиным получилось удачно. Вначале он долго ходил по зале в обществе Цалле. К тому времени, как он освободился, на сцене появился молодой длинноволосый юноша во фраке, и Вера притворилась заинтересованной. Смотрела на сцену и ждала, что начнет читать сегодняшний поэт (то был явный поэт, с раскрытой, слегка измятой тетрадкой в левой руке). Бутюгин деликатно отошел куда-то. Рядом с Верой встал господин Краузе, тот самый, с которым ее познакомил Шершнев. Вера не смогла вспомнить, чем он владеет – магазином дамского рукоделия или декатировочным заведением, но ей это знание и не понадобилось – Краузе всего лишь поздоровался, не претендуя на дальнейшее общение.
Поэт и впрямь был интересным. Вместо положенной «бабочки» на шее его красовался огромный черный бант. Юноша был хил и выглядел изможденным (щеки впалые, черные круги под глазами закрывают половину бледного лица – ужасающий контраст), но его неожиданно низкий голос поражал своей мощью.
– Тургеневу было жаль самого себя, других, всех людей, зверей, птиц, всего живущего, – начал он без приветствий и предисловий, – счастливых ему было жаль более, чем несчастных. Жалость мешала ему жить. Жалость и скука. «О скука, скука, вся растворенная жалостью! – писал он. – Ниже спуститься человеку нельзя. Уж лучше бы я завидовал, право! Да я и завидую – камням». Памяти великого писателя и его великой жалости посвящается…