Ретроспект: Эхо

– Дедушка, извиняюсь, что не по отчеству, а что вы тут делаете, в этих проклятых болотах?

– Да живу я тут, сынки, что же еще тут можно делать.

– Как так живете, а как же змеи и прочие страшилища? – Брама, потряхивая обожженными о жестянку пальцами, ловко вскрыл консервы ножом и, не спрашивая, пододвинул одну деду.

– Так ить за десять лет можно привыкнуть. Человек к чему только не привыкает, сынки, и к страшилищам можно привыкнуть. Если их не трогать, то и они не трогают.

– Десять лет? – Шуня вытаращив глаза на диковинного деда, вновь прислоняясь к камню – вы тут жили десять лет? Один?

– Ну да – он понюхал консервы и одобрительно кивнул - так и живу. После аварии на станции многие тута остались, в тридцатикилометровой зоне, почитай одни только старики, а кому мы еще нужны? Так и живем себе помаленьку даже после конца света, войну ить пережили и конец света тоже переживем.

Брама вытянул флягу, разлил по кружкам и протянул деду:

– Ну, держи, дед, извини, что не по имени. Не представляли нас.

– Да чево там. Митрич я, так все и зовут - дед Митрич.

Они выпили, дед зычно занюхал в рукав, одобрительно крякнул:

– А вы сами кто будете, сынки, откуда такие?

– Я Брама, а это Шуня.

– Брама? Ты глянь, и впрямь брама – в плечах косая сажень. А сынка-то где укусила гадина?

– Да тут и угостил василиск. Едва ноги унесли.

– Василиск? А, каменщик. Ну да, большущий и лютый дюже. Погодь, есть у меня тут…

Дед потянулся за тощим узелком, развязал, оттуда пахнуло травами, и он вытянул диковинный корешок.

– Пожуй, это живик-корень, от каменщика первое средство. Да ты не боись, думаешь коли болотник, то у меня и души нет?

Брама рывком отскочил от костра и вскинул грозу.

– Ух, какой! – кашляючи засмеялся дед – да ты не бойся, небось, баек всяких наслушался? Ну да, болотник, изломало меня жизнью, и разве ж я виноват, что после конца света у меня, на старости лет, вместо руки такое вот отросло?

С этими словами из левого рукава, распрямляясь словно крыло летучей мыши, выглянула внушительная шипастая коса, на изгибе которой сжимала и расправляла пальцы ладонь.

– Думаете, оно мне надо, сынки, или просил я это? А меня никто не спрашивал ить, отросла и все.

С этими словами он спрятал косу в рукав, потирая озябшие ладони.

– Вот так оно быват, и не просил и не молил – сама появилась, а мне после этого хоть в землю живым. Но душ я не гублю, и человечины не ем. Это бурлаки, которые здесь валандаются, напридумали и под сто грамм рассказывают.

Брама осторожно присел и положил автомат возле себя.

– Митрич, ты учти – стреляю я метко, так что не шали!

– Дык куда уж мне, детей только пужать, да козе траву косить.

– Какой козе? – пуще прежнего удивился Шуня, и осторожно взял предложенный корешок.

– Обыкновенной, рогатой, о двух, значится рогах, али головах. Тьфу ты… туды ее в качелю, кто ее стерву теперь разберет, сколько у нее рогов, а сколько голов? Молоко дает и то хорошо. Зона она не только по людям прошла, скотину ведь тоже не миловала. И бегает теперича Манька, траву щиплет, да морлоков отпугивает. Вредная, хоть плачь, как ускачет шельма на болота, а мне ее потом ищи день-деньской. Вот и чапаю за ней потихоньку. А ей что? Прыг-скок, с кочки на кочку, да и хвостом помахала.

– А вы, Митрич, хорошо эти места знаете? – Брама, не спуская с деда глаз, осторожно разлил остатки из фляги.

– Знаю, как не знать? Ежели вперед – то на Припяти выскочите, только худо там - от радиации не продохнуть, а если назад – он указал узловатой палкой, то аккурат к Шельману выйдите.

Брама аккуратно выскреб остатки с банки, с сожалением положил на землю:

– К Шуману?

– Ага, к нему самому, да и кто его знает, Шуман он тама, али Шельман – прохфесур он и есть прохфесур. А вам туды надо?

– От своих мы отбились, когда из Развязки уходили. Знаете где это?

– Как же не знать? – в сердцах сплюнул болотник – шпиёны американские и сюда заходили и многих на хуторке избили. Нелюди говорят, мутанты вы. Только разве сами они люди, в малых дитев стрелять? Ну, значится, не вышли обратно они уже с болот, куда таких супостатов отпускать живыми.

– Елки моталки! А ведь правда, не добили мы их тогда... знать бы… – Брама сжал руки и гроза жалобно заскрипела.

– Вон оно как, служивый. Ну, тогда помогу вам, отчего не помочь сынкам-то? Мне и самому к Шельману надо было.

– А коза ваша как, Манька? Если василиску попадет? – заинтригованный диковиной, спросил, жуя корень Шуня.

– Дык кто ему виноват? Сам попадет, сам пусть и спасается! Не родился тот змей, которого Манька сожрать бы не смогла.

– Так она что, змеев у вас ест? – Брама опешил от такого известия о прожорливости рогатой скотины.

– Это уж как соизволит – снимая шапку, поскреб голову Митрич – когда хочет траву, когда хочет змеев. За ними, шельма и бегает. Сядет на тропу напротив самой трясины и мекает жалобно, они к ней сползаются, а чего ей еще надо?

– Япона мама… - прошептал потрясенный Брама – десять лет в Зоне и думал, что все про нее знаю, а тут оказывается, нет зверя страшнее козы.

– Ну, спасибо вам, сынки, за хлеб-соль, ну и за фронтовые сто грам. Одевай, Брама батькович, обувку, и пойдем, солнце еще высоко – он приложил к глазам ладонь – к вечеру в аккурат дойдем к профессуру в его значит апартаменты.

Шуня встал, с удивлением обнаружив, что от былой слабости не осталось и следа, а Брама, отойдя от деда на порядочное расстояние, быстро одел чуть просохшую обувь, подхватил рюкзак и удобнее перехватил автомат.

– Автомат у тебя чудной, Брама батькович, не шмайсер часом? Партизанил я, помнится, в этих местах, бывало, у фрицев отбирали и воевали потом ими. У самих ить одна винтовка на троих и много ей не навоюешь.

– Это из-за Периметра, с большой земли.

– Дивны дела твои, Господи! Неужто вспомнили и о нас? Думал уж помирать скоро, и так и не дождусь к людям. Я ведь хоть и болотник, а все равно ведь человек, и тянет иногда и с живой душой перемолвиться, а не только с козой да змеями.