Ревекка

«Ревекка, это письмо передадут тебе твои родные, я уезжаю. Знай, что вся жизнь моя принадлежит тебе: ты можешь никогда не придти, но когда бы ты ни пришла, ты найдёшь меня своим. Верь, я не умею лгать, и, когда ты захочешь, ты убедишься в этом».

III

Прошло несколько лет.

В одной из столиц, в большом театре шли «Гугеноты». В роли Валентины дебютировала Ревекка, превратившаяся в обаятельную артистку. Театр сверкал, залитый огнями.

Успех Ревекки был полный.

Уже известный художник Антоний, потрясённый, смотрел в знакомые черты, и несколько лет разлуки превращались в один быстро промчавшийся день. Ничего не забыла память. Антоний умел любить и помнить. Он вновь переживал то, что было пережито, что оставило свой вечный след и в душе, и в работе художника. Целая отдельная мастерская, целый ряд картин, его святая святых, куда первая должна была войти Ревекка, или никто, были следом случайной встречи. Оскорблённый тогда, он уехал, но жил и верил и с окончанием своей задуманной работы ждал ту, которая поглотила все его чувства и мысли. Ревекка была его Беатриче, и холодный страх проникал иногда в его душу от мысли, что нет больше на свете его Беатриче или живёт она давно для другого.

Теперь Беатриче во всём блеске прелести, силы обаяния и царственной красоты была перед ним непередаваемым инстинктом, и в ней он чувствовал след их встречи. Он говорил ей тогда о сцене, искал и указывал в ней следы артистки, он бросил первую искру в то, что вспыхнуло и горело теперь таким чудным огнём.

В очарованном видении проносились в жгучей фантазии Антония действия сцены. Музыка, игра, неземной голос Ревекки уносили его в потоке чудных звуков в далёкий прошлый мир, в некогда живое мучительное мгновение Варфоломеевской ночи.

Казалось ему, что это он был с ней в этот страшный канун неотразимо надвигавшейся ночи, с жгучей тревогой слушая эту больную музыку больного народа, больного чувства, то бурно, грозно рвущегося наружу, то сладко немеющего в больной мелодии танца цыганок.

Но когда в четвёртом действии бессильная в цепях человеческих оков заметалась Валентина, и в смертельной тоске театр замер, осыпанный страстным каскадом серебряных непередаваемых звуков страданий, в грудь Антония, охваченную огнём личных ощущений, проникли тонкие крючья этих страданий и рвали мучительно и сладко его сердце.

Не было больше смысла в жизни без Ревекки: можно было ещё жить, пока она была далека. Но мысль, что она здесь, в одном городе с ним, и нет её около него, что другие окружали её, другие заботились о ней, другим дарила она свои слова, улыбку, ласку, – жгла, рвала его сердце и тянула к ней с тою силою чувства, пред которою и сама смерть была бы ничтожным доказательством этого поглотившего весь его мир чувства.

Жажда свидания и страх этого свидания мучили Антония, и всё кончилось тем, что он решился написать ей. Но всевозможные опасения сковали его чувство, и письмо вышло сдержанное, короткое и ничего не передало из того, что с ним происходило.

Мучительный ответ не замедлил.

«Разговор на кладбище никогда не сотрётся в моём сердце: я осталась та же и останусь навсегда. И моя, и людская воля бессильны здесь. Если вас утешит это, то узнайте, что вы причина того, что я стала артисткой: без деда и вас скучно и пусто было, и, спасаясь тогда от вас, чтоб забываться, я решила заняться своим голосом. Я в своей песне, вы в своём искусстве – забудем о том, что невозможно. Высшее счастье в жизни – право уважать себя, и увы! нет той жизни, при которой мы могли бы сблизиться без нарушения этого права. Прощайте! Прошу и приказываю вам, и говорю: при малейшей попытке сблизиться со мной, я брошу всё и навсегда скроюсь».

Антоний не умел брать, – он умел только страстно желать, страдать и чувствовать себя бессильным ребёнком перед препятствиями. Оскорблённый, страдающий, с задатками наследственной ипохондрии, он резко прекратил своё общение со всеми и заперся в своей мастерской. Он даже не мог ходить в театр. Смотреть без всяких прав на ту, которая безраздельно владела всей его жизнью, было для него источником всё новых и непосильных мучений. Были и другие страдания. Ревниво боготворя Ревекку, он видел её, окружённую жадной до наслаждений толпой театра, которой и дарила она это неземное наслаждение. Взамен, от толпы она получала презрительную кличку «жидовка». Это унизительное чувство за толпу страстный Антоний переживал до потери самообладания.

IV

Ревекка узнала, что Антоний заболел, и решила приехать к нему. Она не боялась за себя и своё решение.

Антоний сидел, углублённый в работу, когда вдруг вошла в мастерскую Ревекка.

Мрачные, безжизненные глаза Антония остановились на ней и, узнав её, вспыхнули и загорелись.

И этот резкий переход, и этот жгучий взгляд охватили Ревекку сильным порывом.

– Что с тобою, Антоний?

Это прежнее забытое обращение не удивило Антония.

– Я не знаю… – ответил он. – Говорят, что я сойду с ума…

Антоний угрюмо оборвался.

– От любви? – спросила Ревекка, и вместе с опасением зазвучала в её голосе дразнящая насмешка.

– От любви не сходят, Ревекка, – грустно и спокойно ответил Антоний, – сходят от негодных нервов.

Он замолчал и замер…

Наступило стеснявшее Ревекку молчание.

– Это всё твои картины, Антоний? – спросила она, подходя к одной из них.

– Мои, Ревекка.

– Ах, какая это прелесть, – воскликнула Ревекка, всматриваясь в этюд прозрачного голубого неба, с шестом и белой тряпкой, привязанной к нему.

– Антоний, ведь это воздух… им можно дышать… это прозрачное небо… и белый платок… ты нарочно или нечаянно сделал вон ту точку… Ах, это птица парит… Антоний, ведь это – сама жизнь!

– Тебе нравится? – спросил Антоний с горьким удовлетворённым чувством, больно зазвучавшим в его голосе.

И опять наступило молчание.

Антоний не хотел говорить, и у Ревекки оборвалось желание вести бессодержательный разговор.

– Антоний, зачем ты встретил меня? – тоскливо, не зная, что делать, проговорила Ревекка.

– Я покажу тебе, зачем я встретил тебя… – вспыхнул Антоний, и глаза его гордо и вдохновенно загорелись.

Он взял её за руку и повёл к задрапированным картинам, Он отдёргивал, объяснял, переходил с Ревеккой от одной к другой, ещё более чудной картине.

Он говорил, ставил Ревекку на такое расстояние, какое нужно было, и Ревекка смотрела и слушала странный, убеждённый, наболевший голос Антония, и чем больше слушала, тем больше проникалась она бесконечной силой его любви к ней, без одного слова об этой любви. В каждом звуке его голоса, в каждом движении, в каждой картине была эта любовь, было сознание, что она для него всё, вся цель его жизни.