Ревет и стонет Днепр широкий

— Конечно, — согласился Флегонт, это очень хорошо.

Маринина щека крепко прижималась к его коленям, и он чувствовал, как нежность к Марине заливает его, даже кровь начинает стучать в висках.

Марина тихо улыбнулась — это была первая улыбка за весь вечер, и у Флегонта сразу стало легко и радостно на сердце.

— Но с папой, — шептала Марина, — они все время ведут бесконечные и жаркие дискуссии. Папа — безоговорочный пацифист, и большевиков ненавидит за то, что они призывают к войне против буржуазии. Папа — за мир, только за мир, и классовый — тоже.

— А Ростислав? — и Флегонт тоже перешел на шепот. Он боялся, что через две двери и прихожую Ростислав может услышать гудение его голоса — и это было бы неудобно. Впрочем, еще более неловко он чувствовал себя оттого, что скрывает свое присутствие здесь, наедине с Мариной. Он спрашивал о Ростиславе просто так, взгляды на жизнь Марининого брата не так уж его интересовали, но он должен был заговорить — спросить что–нибудь, потому что сердце в груди уже начало бить в набат.

— А Ростислав… философствует. — Добрая, ласковая улыбка снова пробежала по устам Марины: она любила своего старшего брата. — Ростислав все толкует о том, что, мол, веками русские люди жили по раз заведенному обычаю: для народа привычный уклад был нестерпимо тяжел, передовые люди России боролись против режима угнетения, но большинство тянуло лямку, даже не думая, что возможны какие–то перемены и жизнь может идти иначе, по–другому… — Марина постепенно увлеклась, шепот ее становился горячее, но в интонации звучала ирония. — И вот, говорит он, пришла революция. Многие ее ждали, но весь народ еще не был подготовлен и, разумеется, не представлял себе, какие могут произойти перемены. И народ, говорит Ростик, растерялся. А на самом деле растерялся он сам, это он сам не может представить себе, что ждет дальше Россию…

— А Украины он не признаёт?

— Признаёт… — вяло, сразу теряя пыл, ответила Марина. — Но Украина для него только часть России. А он — патриот всей России.

— Вот это и есть самая худшая форма патриотизма — мрачно, но твердо и уверенно, с твердостью и уверенностью, присущими только семнадцатилетнему возрасту, сказал Флегонт. — Патриотизм — слово латинское и означает любовь к отечеству. Можно быть англичанином, французом, немцем, но нельзя быть сыном всей Европы — каким–то бестелесным, абстрактным европейцем!.. Идеи космополитизма отжили свой век еще в пору великих просветителей! — Он произнес это весьма авторитетно, даром что о поре великих просветителей, да и об идеях космополитизма тоже он знал лишь в пределах гимназического курса словесности, где им посвящены всего два абзаца — петитом в примечаниях. — Можно любить Великороссию, Украину, Белоруссию, но «общероссийский патриотизм» — это либо ничто, только красивая фраза, либо… либо совершенно конкретная проповедь возрождения реакционной, империалистической, великодержавной Российской империи…

— А славянофилы? — прошептала Марина.

— Это ограниченность — славянофильство, германофильство или там — галломанство! Надо быть интернационалистом! А интернационалистическое мировоззрение приходит только через любовь к своему родному народу…

— Это… Лия научила тебя так думать?

Флегонт смутился:

— Нет, почему Лия? Наоборот… Это мои собственные убеждения…

Марина осторожно передвинула голову с колен Флегонта на свою ладонь. Темное чувство неприязни к Флегонту зашевелилось в ее сердце. Она думала точно так же, как Флегонт, но ведь Флегонт говорил то же самое и Лии — и в сердце ее проснулась… ревность.

Потому что, пускай и слова о любви не было сказано, — это шел любовный разговор. Такое уж было тогда время и так любили тогда молодые сердца — на грани двух эпох, когда все старые устои рушились, а новых еще не успели возвести. В любовном разговоре можно было и не услышать слов любви, но даже в беседах на политические темы непременно звучал голос сердца.

3

Снова у входных дверей зацарапал ключ — он никак не попадал в замочную скважину, потом наконец замок щелкнул, и дверь, захлопнувшись, грохнула так, что задрожали стены.

— Александр! — констатировала Марина.

Она порывисто села. В прихожей сразу стало шумно: шаркали подошвы, бренчали шпоры, что–то упало — верно, щетка с подзеркальника, и послышались невнятные проклятия.

— Пьян, как всегда! — с отвращением прошептала Марина. — Один, а точно целая рота солдат…

Александр Драгомирецкий между тем уже насвистывал веселые куплеты, передвигаясь по прихожей на ощупь вдоль стены: то ли забыл зажечь электричество, то ли не держался на ногах с перепоя. Вот его рука нащупала дверь в Маринину комнату. Но прежде, нежели он успел нажать ручку и отворить, Марина вскочила с дивана, бросилась к двери и мигом накинула крючок. Дверь тряхнуло, но крючок крепко сидел в петле.

— Отвори! — крикнул Александр. — Слышишь, ты же не спишь: у тебя свет, я вижу…

— Что тебе нужно?

— Поговорить хочу…

— Отстань. Я уже в постели…

— П… по… говорить хочу с родной… сссс… сестрою, — пьяно захныкал Александр. — Отвести д… душу…

— Я уже сплю.

Марина протянула руку и щелкнула выключателем. Комнату укрыла тьма. Минутку Александр молчал, только сопел — там, в прихожей, полоска света из–под двери погасла и он, очевидно, раздумывал, что делать дальше.

— Ну! — нетерпеливо лягнул он ногою дверь. — Открой!

— Уходи сейчас же прочь, пьянчуга!

— Дура, дурища! Репаная Гапка!.. Я тебе завтра патлы повыдергаю!.. Размалюю твою… мордопысню… Железяку на пузяку — геп!..

Пьяно икнув, Александр еще раз в сердцах ткнул дверь ногой и, спотыкаясь, двинулся в другую сторону — к стене напротив. Снова что–то упало на пол — слышно было, как он шарит руками, нащупывая дверь в столовую и ругаясь вполголоса.

Марина отошла от двери и тяжело упала на диван.

Теперь в темную комнату, словно украдкой, входило окно: сперва это была чуть брызжущая сероватая муть, потом она стала яснее и на ней крестом обозначилась оконная рама, а вот стали видны и голые ветки, что под порывами ветра то приникали к стеклу, то выпрямлялись.

Темна осенняя ночь, но глаза уже привыкли к темноте — и Флегонт видел: Марина лежит ничком, зарывшись лицом в подушку.

— Ты плачешь, Маринка? — прошептал Флегонт, склоняясь над нею.

Марина молчала. Потом ответила сухо:

— Нет. Буду я еще плакать из–за этого… ничтожества!.. Но так гадко, так обидно…

Флегонту тоже было горько. Сочувствие и нежность переполняли его сердце. Так хотелось чем–нибудь утешить девушку. Обнять бы, прижать к груди, приголубить.

И он бы обнял и приголубил — если б не темно в комнате: обнимать в темноте было как–то… неловко.

Но Марина и сама в эту минуту жаждала сочувствия, доброго слова, дружеской ласки. До того одиноко и неуютно стало вокруг на свете: эта неудовлетворенность происходящим, это крушение общественных идеалов, эти зашатавшиеся гражданские авторитеты… Да и дома, в семье: отец и Ростислав — милые и родные, но разве найдешь у них сочувствие? А тут еще этот гнусный тип — тоже брат…

Марина подвинулась ближе к Флегонту и припала лбом к его руке. Лоб был горячий.

— Ах, Гонта…

— Марина!..

Флегонт наклонился к Марине. Он уже сказал ей «люблю» — тогда на круче над Днепром, а Аносовском парке… Боже мой! Это же было как раз там, где убит — Харитон… Любовь и смерть — на одном и том же месте! Какая судьба выпала их поколению… И с тех пор о любви так ни слова и не было между ними сказано — ведь какие же события! Но сейчас он мог бы снова заговорить о любви. Когда у Марины так горько, так тоскливо на душе. Когда она так нуждается в сочувствии и утешении. Когда ей нужен близкий человек. Когда в слово любви можно вложить всю нежность и всю близость… И он сейчас заговорит, он скажет…