Ревет и стонет Днепр широкий

Появление закоптелого, со свернутой вражеским снарядом башней бронепоезда матросы приветствовали громовым «ура». Боевой экипаж бронепоезда ответил радостными кликами. И люботинские слесари и балтийские моряки стали шваркать шапками оземь и обниматься.

Юрий тоже был растроган. Не в одиночку шел в бой против националистической контрреволюции украинский народ! Вот его братья по классу, русские пролетарии пришли ему на помощь — чтоб добывать победу сообща, рядом обливаясь кровью в бою.

— А почему такой парад? — перецеловавшись наконец со всеми, кивнул Коцюбинский на ярко освещенные окна зала первого класса.

— Главком Муравьев ужинают! — молодецки откликнулись морячки: что гульба, что сеча — доброе угощение, или добрый бой — были для матросской вольницы лучшими, достойными и уважения и зависти часами человеческой жизни.

— Победу главком спрыскивает!

— Крещение празднует!

— А так оно и есть, чтоб вы знали: попы воду святят, а мы — буржуйскую кровь!..

Меж тем на веселый гомон из дверей вокзала высыпало еще с полсотни матросов и красногвардейцев.

Юрий никогда не любил митинговых речей и вообще избегал пышных слов, а тут ему до смерти захотелось сказать речь: он был в приподнятом настроении после боя, взволнован этим — символическим, если хотите, — братанием с прибывшими петроградцами и кронштадтцами. Он встал в люке бронепоезда и заговорил:

— Товарищи! Не сегодня, а еще в октябрьские дни, на баррикадах пролетарской революции, начался наш общий путь борьбы за победу социализма! Но сегодня вы, сыны русского народа, пришли на помощь народу украинскому, восставшему против украинской контрреволюции. А завтра — если будет в том нужда — и мы, сыны народа украинского, поможем Советской России. И этим сказано все, товарищи! Исторический путь у наших народов общий, мы с вами братья по классу, и цель у нас одна: мировая революция, коммунизм на земле! И никогда никакой враг не заставит нас с вами свернуть с нашего пути и не сломит нашего единства: и горе, и радость, и победа, и даже поражение — если и его придется испытать — только еще крепче сплотят нас!.. Слава же партии большевиков, поднявшей нас на последний и решительный бой и указывающей нам путь в борьбе! Спасибо вам, что пришли, да здравствует товарищ Ульянов–Ленин, приславший вас сюда!..

— Слава! Ура! Хай живе! — лихо гаркнули моряки и красногвардейцы.

И только тут Коцюбинский вдруг сообразил, что обращался он к русским товарищам не по–русски, а, как привык, по–украински. Не важно — речь его поняли отлично и даже отвечали украинскими же «слава» и «хай живе».

Когда Коцюбинский еще кончал речь, из дверей вокзала вышел и пробился сквозь толпу матросов стройный красивый молодой человек в офицерской папахе и элегантном белом кожушке; из–под кожушка виднелись широченные модные бриджи, а на белых фетровых валенках бренчали кавалерийские шпоры.

— Шаров — отрекомендовался щеголь. — Главком приглашает вас к столу — отужинать.

— Муравьев?

— Так точно: главком Муравьев!

Что ж, и поужинать после боя не повредит, и надо обсудить план дальнейших боевых действий с Муравьевым, только почему — главком? И что за… титул такой «главком»?.. Главный командующий. Чем? И почему главный?

Юрия Коцюбинского Народный секретариат назначил командующим всеми вооруженными силами молодой Украинской советской республики.

Военспеца Муравьева комиссар Антонов–Овсеенко взял к себе начальником штаба и теперь поручил ему руководить наступлением на Киев.

— Ладно, — ответил Коцюбинский адъютанту Муравьева. Потом отдал приказ экипажу: — Часовым остаться у люков, остальным — ужинать!

Яркий свет ослепил Коцюбинского, когда они вошли в зал первого класса: включены были все люстры под потолком, бра на стенах, канделябры на столах — как перед прибытием курьерского поезда с международными вагонами. В зале шел пир горой.

Муравьев был в точности такой, как и при их первой встрече в Петрограде: малиновая черкеска, белый ворот шелковой рубашки, серебряные газыри. Только лицо у Муравьева стало еще бледнее, каким–то зеленым, и взгляд пронзительных глаз казался еще более неистовым. А впрочем, возможно, это был лишь эффект яркого электрического освещения или результат выпитой уже водки.

Муравьев поднялся навстречу Коцюбинскому:

— Ну, здоров, Коцюбинский! — широко раскинул он руки, как для объятия. — Шаров, чару ему! Кубок белого орла — за боевые заслуги, и чтоб нас догонял!

— Здравствуйте, — ответил Коцюбинский. — Не пью. Только маленькую рюмочку с морозу. А бойцам экипажа прошу к ужину по стопке.

— Шаров! — крикнул Муравьев, как загулявший купчик на ярмарке. — Бочку спирта героическим бойцам моего друга Юрия Коцюбинского!

Юрий остановил адъютанта, стремглав кинувшегося выполнять приказ:

— Не надо! Мы на войне, только по стопке — с мороза.

— О! — крутнул головой Муравьев. — Ты, я вижу, строго поддерживаешь дисциплину! Хвалю!..

Руки, широко раскинутые для объятий, Муравьев опустил, сделав вид, что откидывает за локоть широкие рукава черкески.

— Боевой дружок! — счел он нужным объяснить сидящим за столом. — Вместе воевали против Керенского на Пулковских…

Люди вокруг стола зашевелились, пробежал одобрительный гул.

Но Коцюбинский еще не разглядел присутствующих. Они с Муравьевым стояли друг против друга и смотрели друг другу в лицо. Настороженно, выжидающе, подозрительно.

Разноречивые чувства охватили в эту минуту Коцюбинского, разные мысли и воспоминания проносились в голове — в голове, еще полной звуков только что отгремевшего боя… Петроградская комендатура в июльские дни, не пришедший еще в себя после тюремного заключения Коцюбинский и наглый полковник Муравьев… Цирк «Модерн», эсер Муравьев призывает воевать против немцев, а большевик Коцюбинский защищает лозунг: «Долой войну!»… Бой на Пулковских высотах во время путча Керенского — Савинкова… Что ж, тогда они вместе были в бою: полковник Муравьев — командующий и прапорщик Коцюбинский — под его командой. Коцюбинский тогда с честью выполнил боевое задание, хорошим командиром — организатором победы — показал себя и Муравьев. Теперь, значит, опять… вместе… Жаль!..

А что думал в эту минуту Муравьев? Какие его волновали чувства?

Муравьев думал — этот сосунок сказал мне тогда, в комендатуре Инженерного замка: не верю! Он бросил мне на митинге в цирке «Модерн»: авантюрист! И он не хотел на Пулковских высотах признать над собой мое командование… Но теперь должен поверить, мальчик, должен признать: у меня мандат Совета Народных Комиссаров…

Взаимная неприязнь — это, пожалуй, превалировало над всеми их чувствами в эту минуту.

Но дольше стоять было неловко, и Муравьев и Коцюбинский сели. Налили чарки. Придвинули еду. Вокруг составленных вместе вокзальных столиков сидело человек двадцать — штаб и командиры отрядов группы Муравьева: с десяток военспецов, в офицерских шинелях без погон и с красными ленточками на папахах; человек пять матросов в бушлатах или черных шинелях; человек пять в кожаных куртках или солдатских шинелях: командиры питерских, орловских и курских красногвардейцев. Старый, с длинными обвислыми усами, рабочий — комиссар штаба — особенно внимательно приглядывался к Коцюбинскому, бросая искоса взгляды и на Муравьева. Он сидел с Муравьевым рядом. По другую руку развалился элегантный, наглый адъютант Шаров.

Выпили: Муравьев — кружку, другие — из стаканов, Коцюбинский пригубил. Комиссар только поднес стакан, обмакнул усы и поставил.

Все молчали: появление нового человека прервало веселое пиршество, новоприбывший юноша был народным секретарем, стоял во главе всех вооруженных сил республики, а натянутость между ним и Муравьевым почувствовали все. Впрочем, усатый комиссар поглядывал на Коцюбинского ободряюще.

Прерывая неловкое молчание, Муравьев заговорил первым:

— Вот мы и опять встретились с вами, Коцюбинский, — Он перешел на «вы», и это Юрию было приятно. — Ну так как? Кто из нас был прав? Помните, в Петрограде, в цирк «Модерн? ” Вы распинались тогда: да здравствует мир, долой войну!.. — Тонкие недобрые губы Муравьева искривила язвительная усмешка. — И вот мы с вами уже вторично — вторично! — крикнул он, — встречаемся на войне… И теперь вы к войне призываете…