Ревет и стонет Днепр широкий

— Мосье Петлюра! Если я не ошибаюсь, вы подаете знаки масонских лож. Мне известны эти… штучки… — Он быстро проделал несколько знаков, похожих на азбуку для глухонемых. — Приходилось, знаете ли, наблюдать в кабачках и в великосветских салонах Парижа, Рима, Лондона. Но смею вас заверить, что здесь вы не найдете себе братьев по белому фартуку…

Петлюра прикусил губу и быстро спрятал руки под стол.

— А? Что?.. Простите… вы ошиблись. Это, очевидно, какое–то недоразумение…

Но, к счастью, обстоятельства выручили его. Боголепов–Южин вдруг закричал, бросаясь к окну:

— Смотрите, смотрите! Ведут!..

Все оглянулись, посмотрели на улицу.

3

По улице, во всю ее ширину — от тротуара до тротуара — двигалась огромная толпа, преимущественно солдаты. Солдаты подбегали сзади, задние старались протиснуться, передние напирали на каре вооруженных с винтовками на руку. Те упирались и, чертыхаясь, увещевали толпу. В середине каре, опустив головы, двигались несколько офицеров высокого ранга. Впереди — тучный, приземистый генерал Деникин, рядом с ним — начальник штаба фронта генерал Марков, за ними — полковники, ротмистры, капитаны: весь высший состав командования фронта, вся руководящая верхушка штаба. Из толпы швыряли в них чем попало: гнилыми яблоками, огурцами, палками, комками земли. Огромный помидор попал Деникину в плечо и растекся кровавой жижей по элегантному кителю цвета хаки. Толпа хохотала и улюлюкала. Какой–то мужчина в кожанке, с красной повязкой на рукаве, очевидно из Совета депутатов, суетился и охрипшим голосом призывал прекратить бесчинства, соблюдать революционный порядок и дать возможность доставить арестованную контру на справедливый народный суд. Его никто не слушал.

— Тут их судить, мерзавцев! — кричали в толпе. — Смерть корниловцам!

— К стенке их! На телеграфный столб! Сапогами их растоптать, гадов!

Толпа медленно двигалась от штаба в направлении вокзала.

— Боже мой! — простонал Боголепов–Южин. — Они совершат самосуд!

— Можете быть спокойны, — насмешливо и зло откликнулся Муравьев. — Наш мужичок, к сожалению, только бахвалится! Доведут до вокзала и доставят в Быхов. На суд народа! — Муравьев фыркнул. — А адвокат Керенский еще и защитником выступит на этом суде.

— Послушайте, полковник! — вскипел Боголепов–Южин. — Вы — офицер русской армии!

— В самом деле, Муравьев! — холодно молвил и Савинков. — Оставьте! С Керенским прекратите. Все–таки мы с вами и Керенский — члены одной партии.

— Плевал я на вашу партию!

— Что?

— Ваша партия — вот: боярин Южин, генерал Деникин, диктатор Корнилов! Ну и присяжный поверенный Сашка Керенский, конечно…

Боголепов–Южин схватился рукой за кобуру, но Савинков спокойно сказал:

— Я говорю: партия. Имею в виду: социалисты–революционеры. Разве вы не социалист–революционер?

— Во всяком случае, не такой, как вы. Я левый!

— Ах, вы — левый социалист–революционер? Этого я не знал.

— Так знайте! Объявляю себя левым социалистом–революционером!

Муравьев вовсе не был пьян. Он смотрел дико, хищно, исступленно, однако и взгляд и голос у него были совершенно трезвыми. Он смотрел на Савинкова с вызовом и ненавистью.

Но Савинков не реагировал ни на слова, ни на взгляд Муравьева. Он уже отвернулся и снова смотрел в окно, на толпу солдат и рабочих, удалявшуюся с криками и хохотом, забрасывая арестованных корниловских эмиссаров навозом. Не повышая голоса, как всегда тихо и мягко, Савинков сказал:

— Вы — храбрый офицер, Муравьев. Я знаю вас по боям в Карпатах, знаю по Мазурским болотам, по вашим Георгиям. Вы хороший, очень хороший военный специалист — не только отчаянный рубака, но и командир, организатор. В конце концов, вы совсем неплохо провели всю эту халабурду с батальонами «ударников». И вы — русский, безусловно — патриот. Разве вы не видите, что сейчас, как никогда, России необходима власть твердой руки? Ведь фронт гибнет! Армия разваливается. Солдаты вышли из подчинения! Офицеры деморализованы! Командиров — самых лучших командиров, вы видите, сбрасывают, арестовывают, посыпают им пеплом главу… — Он криво и злобно усмехнулся.

Муравьев вскипел:

— Что вы мне говорите! Я это знаю лучше, чем вы, тыловая крыса!

Но Савинков не реагировал и на оскорбление, лишь голос его утратил глухость и зазвенел металлом:

— Только власть твердой руки может отвратить от нас гибель! Вы согласны со мной, товарищ Петлюра? — вдруг метнул он свой острый, убийственный взгляд в сторону Петлюры.

Петлюра еще не успел сообразить, что этот вопрос адресован ему и почему именно ему, а Боголепов–Южин горячо отозвался:

— Да, только власть твердой руки!

Савинков холодно посмотрел на него:

— Мы с вами, господин штабс–капитан, имеем в виду совершенно разные руки!

— И мы с вами — тоже! — вызывающе рявкнул Муравьев.

Савинков ответил так же холодно, даже брезгливо:

— Рук, Муравьев, бывает… только две: правая и левая. Какую еще — третью — вы имеете в виду?

— Левую!

— Очевидно, — тонко, словно резанув бритвой, улыбнулся Савинков, — нужно понимать, что вы говорите не о всей руке, а только о ее… большевистском пальце?

— Лучше уж большевики, — снова свирепо огрызнулся Муравьев, — чем, чем…

Он не находил слова, ненависть душила его. Керенский, Корнилов, Савинков! Претенденты на верховную власть в стране. Идеологи власти твердой руки! Потому, что каждый прочит самого себя кандидатом в вожди! Нет, он, Муравьев, не мог дать на это своего согласия. Во–первых, потому что не хотел менять шило на швайку: историческую династию монархов — на копеечного регента–диктатора из адвокатов, генералов или мужицких мстителей–террористов. Во–вторых, потому, что ни один из этих претендентов на власть не способен возглавить, прибрать к рукам и повести за собой стихию разворошенной революцией черни, мужичья!.. О, ему, Муравьеву, понятна эта жажда властвования — он сам изведал эту умопомрачительную страсть: армия, война, командование, непреложный закон выполнении твоего приказа, безликая масса, подчиняющаяся каждому твоему слову и готовая оголтело переть хотя бы и к черту на рога, — чудесное, ни с чем не сравнимое чувство власти: твое слово — закон, ты — бог!.. Но если уж речь идет о том, что неистовую, обезумевшую стихию нужно возглавить, то — будьте уверены — найдутся кандидаты похлеще, чем адвокат Керенский, царский сановник Корнилов или этот специалист по тайным убийствам — из–за угла из пистолета! Есть личности, в самом деле богом помазанные, вдохновленные страстью, зажженные священным огнем, все — порыв, все — движение! Личности, которые могут стать олицетворением масс! И стать во главе масс, и повести их безоглядно за собой! Настоящие вожди! Есть такие личности! Есть такие сильные духом! Есть… Хотя бы и он сам — полковник Муравьев! Да! Он, Муравьев, а не кто иной должен стать и — будьте уверены! — станет во главе масс и поведет их, разъяренных, осатаневших в бой, на истребление и сокрушительство, на всеиспепеляющий ураган, стихию, смерч! Он, и больше никто! Он будет вождем! И сметет с лица земли все…

— Вы… вы, — наконец, почти задыхаясь, выдохнул из себя Муравьев, — вы тлен, вы мразь, вы гниль России! Не вам ее спасать! Не вам очистить ее от скверны испепеляющим огнем! Вы обречены на гибель!..

Это уже была истерика. Савинков внимательно наблюдал за Муравьевым: по своему образованию, хотя незаконченному, Савинков был медик. Перед ним был чисто медицинский случай: клиническая картина истерического припадка. Дальше должна была появиться пена у рта, затем — окостенение зрачков, наконец — битье головой о пол или стены. Сейчас лучше всего не связываться с Муравьевым: это не партнер для политических дискуссий. И Савинков мягко сказал:

— Спокойно. И давайте сядем за стол и…

Но Боголепов–Южин не имел медицинского образования — он выхватил пистолет.

Впрочем, выстрел не последовал. Петлюра стоял рядом с ним и успел перехватить руку штабс–капитана. С другой стороны подскочил Савинков и вывернул ему руку назад. Пистолет упал на пол.

— Вы… вы… — вопил Боголепов–Южин, — вы негодяй! Вы!.. Какое вы имеете право носить этот священный шеврон русского патриота? Вы позорите погоны офицера русской армии!

Как это ни странно, однако Муравьев вдруг успокоился. Припадок истерики был клинический, и, как всегда, внезапное потрясение оборвало его. Муравьев только побледнел, стал почти прозрачным, и его безумные глаза еще глубже запали в орбиты.