Ревизор Империи

— О, вы тоже любите Есенина?

— Обожаю! Знаете, все эти футуристы — имажинисты какие-то заумные, а у него живое и понятное.

"Позднего Есенина ей почитать? "Шаганэ ты моя, Шаганэ"? Нет. Дудки. Чужим талантом тут любой хомячок проживет."

— Ну, я, конечно, не Есенин. А вот скромные любительские строки, с вашего позволения… Если смеяться не будете.

— Да что вы, Виктор Сергеевич! С удовольствием послушаю, лишь бы от сердца.

— Ну, тогда есть у меня одно, и, можно сказать, про наши места…

Опрокинулось в речку небо,

Опрокинулось на рассвете!

Искры солнца за волнами следом

Раздувает проснувшийся ветер.

От тех искр молодая ива

До вершины самой раскраснелась,

И, зеленой качая гривой,

В небо с берега засмотрелась.

И припомнилось давнее лето,

Облаков озорных переливы,

Твои волосы плыли в рассвете,

Словно ветви плакучей ивы.

Точно так же осколками неба

В полудреме река играла,

Песня жаворонка звенела

Над примятым травы одеялом…

Виктор вдруг заметил, что глаза Глафиры словно подернулись дымкой. Она тихо, стараясь не спугнуть рифмованные строки нежданным шумом, положила вилку на стол и поправила шаль. Остановиться и спросить было немыслимо: Виктор почувствовал, с каким нетерпением она предвкушает новые строки.

— …Что пришло — уходило нежданно,

Что пригрезилось — не сбывалось;

Отчего же так остро и пряно

Сердце эхом тех дней отозвалось?

Разнесло по бескрайнему полю

Одуванчики ранней надежды,

Утекла расставанья горечь,

Только ива стоит, как прежде.

Листья тихие сказки шепчут

Волнам давней тоски щемящей,

Не печальтесь, друзья, о прошедшем,

Если было оно — настоящим…

Для кого-то напевом счастливым

Зазвенит усталое лето,

И укроет косами ива

Заблудившихся в дебрях рассвета.

— "Не печальтесь, друзья, о прошедшем, если было оно настоящим…" — тихо и неторопливо повторила Глафира. — Для вас настоящее — это ваше прошлое?

— Скорее, прошлое — это мое настоящее.

— Вы счастливый… А у меня настоящее — в будущем. Если вообще когда-то будет.

— Выходили по расчету?

— Да… Знаете, я ведь играть вами хотела. Раздразнить, потом отказать, потом дать надежду… Не спрашивайте, зачем.

— Не спрашиваю.

— Я, наверное, вас обидела?

— Ничуть. Я не собирался поддаваться на игру.

Некоторое время они ужинали молча. В форточку доносился шелест листвы; со стороны собора долетел басовитый гудок, за которым последовал глухой, непривычно редкий перестук колес. "Двухосные" — машинально отметил Виктор. Заговаривать первым он не решался. Первой нарушила молчание Глафира.

— Задумались?

"А она как-то сразу стала естественнее", подумал Виктор. "Не манерничает. А может, это так вино действует. Хотя градусов почти нет, так, для мужика что сок."

— Вы великолепно готовите… Может быть. у вас настоящее — это настоящее? Каждый день, каждую минуту? Дом, супруг, дети, дела идут неплохо? Кто знает, что будет со всеми нами хотя бы через полгода — может быть, этот майский вечер мы будем вспоминать, как лучшие минуты жизни. Просто вечер, шум листвы, запах цветущей липы, угля и литейки, цокот лошадей по булыжнику, эту прелестную стильную комнату и любимые вещи.

— Да, вздохнула она, — но все на свете кончается, даже эта утка. Мне очень приятно, что она вам понравилась. Может, что-нибудь еще подать?

— Огромное спасибо, но я просто больше не могу… Необычайно вкусно и сытно.

Виктор вдруг понял, что первым должен стать из-за стола именно он.

— Да… вы потрясающая хозяйка. Кстати, где у вас фартук? Я сейчас помогу посуду помыть.

— Фартук? — переспросила Глаша, поднимаясь. — Виктор Сергеевич, это вы у нас необыкновенный человек. Держитесь, как дворянин, в науки ударяетесь, как разночинец, в делах задатки купеческие, но у вас, похоже, никогда не было прислуги, и вы… для вас привычно, что мужчина и женщина в доме равны… вы так сказали, что посуду помоете, ну, без желания угодить, а словно все вокруг так и делают…

— Правильно. У нас на Марсе женщины давно равны мужчинам и вместе ведут хозяйство безо всякой прислуги. У нас вместо прислуги машины и убирают, и белье стирают, и почту относят, и готовят. Ну, не так вкусно, как вы.

— Вы, верно, смеетесь надо мной?

— Ничуть, Глафира Матвеевна… Просто не знаю, как объяснить то, что для меня естественно. Разве что Марсом.

— Тогда зачем объяснять? — улыбнулась она. — Идемте со мной на кухню, пока не передумали.

В светло — голубом небе розовым неоном горели перистые облака; скоро их сиянье померкнет, и бледные сиреневые отблески начнут медленно погружаться в серо — лиловую темнеющую чашу небосвода. Через распахнутое окно начала проникать свежесть.

Виктору было доверено лишь протирать тарелки и чашки, которые Глаша мыла в большом, сияющем медном тазу, поливая горячей водой из столь же сияющего, надраенного прислугой медного чайника, и попутно рассказывая новости сарафанного радио.

— Вы, наверное, уже слышали о новой коллекции моделей Надежды Ламановой? Ну та, которая совершила в России освободительную революцию?

— Не слышал. Даже про освободительную революцию не слышал. Хотя буквально с первых шагов по Бежице мне рассказывают про разные революции. Надеюсь, обошлось без жертв?

— Какие жертвы? Это мы, женщины, раньше были жертвами, жертвами моды. Ламанова совершила революцию, провозгласив "Долой корсеты"! И мы, наконец, почувствовали, что такое свобода.