Ревность

Это папа. Он наконец вернулся. Он здесь, и мы собирались двигаться дальше. Счастье заполнило меня, пока я не подумала, что взорвусь, и высвободились слезы гнева. Если бы я заплакала, он бы одарил меня Тем Взглядом, как будто я была сентиментальной девчонкой, и он не знал, что делать. Но я не могла остановиться. Теперь я смогла признаться себе: я боялась, что не выберусь отсюда.

Теперь было безопасно.

Я свернула свитер, как если бы складывала его в коробку. Он был здесь! И это означало, что мы уезжаем.

Я не могла дождаться!

Глава 25

Белые стены. Солнечный свет. Запах лимона, чистящего средства, свежего воздуха. Мои глаза приоткрылись, вбирая каждую мелочь. Я долгое время лежала там, просто смотря, необычайно онемевшая.

Я слышала чье-то дыхание, и горячее, молниеносное облегчение прошло через меня. Грейвс? О, спасибо Господи! Мне так много надо тебе рассказать!

Я медленно перевернулась. Моя спина напряглась, руки и ноги тоже. Шея резко заболела. Я чувствовала себя покрытой коркой и потной, кожа скользила по чистым простыням. Я была только в нижнем белье, и больше ничего. Не было даже повязки на запястье, даже лифчика!

Как такое случилось? Потолок был в белой штукатурке, с постоянно повторяющимся скульптурным рисунком бриллиантов и роз. Другая Школа была более грязной — грязь в углах, маты в комнатах для спаррингов использовались до тех пор, пока не развалятся, в раздевалке для девочек повсюду плесень, и даже хлорка не способна убрать такого рода вонь.

Но не здесь. Здесь, в Главной Школе, все сверкало и было чистым, мне стало интересно на этот счет. Я никогда не видела, чтобы кто-либо убирался. Вы бы подумали, что здесь орудовала армия швейцаров.

На белой тумбочке с длинными, тонкими ножками стояла лампа. У нее были хрустальные канделябры вместо абажура, и она все еще горела. Маленькие радуги, пойманные в отражениях, свет, отражающийся на медной, антикварной основе. Я поднялась на локтях, пялясь на лампу, как если бы она была космическим кораблем или типа того.

Где я, черт возьми?

Я ненавидела просыпаться с этим вопросом. Конечно, это клише, но это также глубокий источник ненадежности, проглатывающий любой отдых, который вы приобрели в течение ночи. Мой пульс подпрыгнул. Я медленно села, сжимая бледно-кремовый край простыни и подтянула к груди белый подол одеяла. Прохладный воздух касался моей обнаженной, потной спины.

Комната была небольшой, но прекрасной, на одной стене висели полосатые, сосновые книжные полки. Окна были огромными, открытыми и полными послеполуденного солнечного света, падающего на занавески и белое атласное сиденье у окна. В комнате стоял маленький, белый стол на ножках, неуклюжее, старинное, офисное кресло из бледной древесины было повернуто спинкой к окну и стояло напротив стола. Приоткрытая дверь показывала белую плитку и, что было вероятнее всего, ванную комнату. Другая дверь, должно быть, вела в коридор, потому что она была усеяна замками и заперта на засов. Шкаф с дверьми-зеркалами был также приоткрыт, и я увидела, что там висела знакомая одежда. Большой, белый комод с зеркалом и белым, атласным сидением, поверхность туалетного столика выглядела любопытно обнаженной напротив старинной, медной, украшенной причудливыми узорами рамы.

Какого черта?

В затененном пространстве между столом и книжными полками Кристоф сидел на полу. Его голова была откинута назад, шея вытянута, волосы в художественном беспорядке. Его глаза были закрыты, губы слегка приоткрыты. Он был в глубоком сне, и ружье — вероятно, то, с которым я его видела в Дакоте — лежало у него на коленях. Его руки лежали безвольно и изящно, и на нем был другой тонкий, черный свитер с V-образным вырезом и джинсы. Ноги вытянуты, носки ботинок немного ободраны, изношенная подошва образовывала V, и солнечный свет ласкал ее края.

Я поднялась, дотронулась до маминого медальона. Продолжала держать одеяло у груди, пока искала какую-нибудь одежду. Если ничего не выйдет, тогда я оторву кусок простыни, но...

Когда я кинула еще один взгляд на Кристофа, его глаза — голубые огоньки в тени книжных полок — были открыты. Его дыхание не изменилось. Не дрогнул ни один мускул. Он смотрел на меня, и Господи. Горячий поток проложил себе путь вверх по шее, обжигая мои щеки. Зажившие отметки клыков на запястье стали странно покалывать, и я убрала пальцы от теплого металла кулона.

Он слабо улыбнулся. Что-то в этой улыбке заставило почувствовать меня немного неудобно. Я с трудом сглотнула.

— Ты в безопасности, — наконец сказал он. И вот снова — нежный тон, а не его обычная слабая усмешка. Он никогда не говорил так, когда кто-то был рядом. — Северное крыло. Это комната принадлежала твоей маме. Я попросил их поднять сюда одежду. Твой компьютер и все остальное тоже принесут после того, как они просканируют и объявят все безопасным.

Я просто продолжало тупо сжимать одеяло и смотреть на него.

— На закате они проведут мой Судебный процесс. Хотя тебя это не должно волновать. Все будет хорошо, — он все еще не двигался, кроме век, быстро моргнул. — Кстати, доброе утро. Не хочешь позавтракать? Пообедать? Полагаю, сейчас время обеда. Во всяком случае для дневных.

У меня было тревожное ощущение, что мир снова ушел из-под моих ног.

— Грейвс. Пепел. Спиннинг, Дибс. С ними все хорошо?

— Сломленный в лазарете, успокоенный и сдержанный. С Робертом и Сэмюелем все хорошо. Сэмюель тоже в лазарете. У него дар к медицине.

Сэмюель? О, да. Дибс.

— Грейвс? И Бенжамин, Леон, ребята?

— С Бенжамином и его командой все хорошо, учитывая все обстоятельства, и они стоят в обоих концах этого коридора. Мы выясним график наставника, как только закончится это недоразумение, и...

Мне было все равно.

— Грейвс. Где Грейвс? — скажи мне, что нашел его. Но, думаю, я знала ответ.

Я просто хотела, чтобы он сказал, что я неправа.

Уголки его рта опустились, только немного, прежде чем вернулась его улыбка. В этот раз, это была легкая, жесткая гримаса.

— Никто не видел его, Дрю.

В груди все сжалось.

— Но...

— Каждый учитель и студент на стреме. Если только оборотень не спрятался где-то в общежитие, а Роберт клянется, что его там нет. Мы сосчитали всех, раненных и вообще, всех, кроме него. Серьезных потерь в этой атаке нет, слава Богу.

— О, Боже, — я нашла слово, из-за которого у меня кипело в горле.

Это было то же старое чувство. Одиночество. Он оставил меня, как мама, и бабушка, и папа. Куда, черт возьми, он ушел бы?