Революция и семья Романовых

Однако на призывные, даже умоляющие телеграммы Родзянко в Ставку Николай II не ответил. Не удалась Родзянко и попытка воздействовать на царя через его брата, великого князя Михаила Александровича. Михаила, как мы уже знаем, срочно вызвали тогда из Гатчины в Петроград, и он по прямому проводу связался с царем, советуя ему пойти на уступки, согласившись на формирование нового кабинета, пользующегося «доверием страны». Николай решительно отклонил и эти рекомендации.

Между тем революционная волна нарастала. В такой обстановке верноподданный октябрист Родзянко все явственнее начинал выглядеть «вчерашним человеком», почва уходила из-под его ног. Напротив, кадет Милюков и его сторонники во Временном комитете набирали силу. Можно полагать, что, сознавая это, Родзянко и предпринял тот шаг, который и привел к появлению упомянутого «великокняжеского манифеста». В литературе нет точного указания на то, кто был инициатором и автором этого манифеста. Конечно, прав Э. Н. Бурджалов, полагающий, что инициатива исходила от думского Временного комитета (т. е. от Родзянко) [85] . Но вопрос об авторстве оказался у него обойденным [86] . Между тем имеются воспоминания адвоката Н. Н. Иванова, которые проливают дополнительный свет на историю с манифестом. Воспоминания эти опубликованы 19 декабря 1926 г. в белоэмигрантской берлинской газете «Путь» под заголовком «Манифест великих князей. Из архива Н. Н. Иванова».

85

Бурджалов Э. Н. Указ соч. С. 308.

86

Английский историк Дж. Катков приписывает авторство манифеста великому князю Павлу Александровичу (см.: Katkov G. Russia, 1917: The February Revolution. L., 1967. P. 291–293), американский историк Ц. Хасегава – Родзянко (см.: Hasegawa Th. Rodzianko and the Grand Dukes Manifesto of March 1917//Canadian Slavonic Papers. 1976. Vol. 18. № 2. P. 162).

Но мы располагаем несколько более полным архивным экземпляром этих воспоминаний и будем опираться на него [87] . Прежде всего, кто такой Н. Н. Иванов? Этот присяжный поверенный в дни февральских событий решил, по-видимому, что настала пора и для политической карьеры. Он и впоследствии, уже после победы Октября, проявлял довольно большую активность: в конце 1917 – начале 1918 г. был одним из руководителей подпольной антисоветской организации, ориентировавшейся на Германию [88] , а в 1919 г. играл видную роль в политических кругах северо-западной контрреволюции (при генерале Н. Н. Юдениче) [89] . В конце же февраля 1917 г. Н. Н. Иванов, тесно связанный по адвокатским делам с великим князем Павлом Александровичем (тот командовал гвардейскими полками и жил в Царском Селе), оказался в Петрограде в окружении председателя Думы М. В. Родзянко. Очень интересны его наблюдения об атмосфере, царившей в думских кругах. Родзянко и многих из его думских друзей, вспоминал Иванов, били «страх и внутренняя дрожь». Они были почти уверены, что «сегодня придут и перевешают их». Чтобы рассеять туман неизвестности и выяснить, «что же происходит за порогом вокзалов», Родзянко рано утром 28 февраля направил Иванова в Царское Село на связь с великим князем Павлом Александровичем. Иванов прибыл в Царское Село и был тут же принят Павлом Александровичем и его супругой – княгиней О. Палей. Выяснилось, что никаких определенных сведений о царе и его намерениях у них нет, с чем Иванов и вернулся в Петроград. Это подбодрило думских лидеров, но Иванову было предложено продолжать поддерживать связь с Павлом. При второй поездке Иванова в Царское Село политический замысел Родзянко выявляется полностью. Как пишет Иванов, великий князь и Родзянко всемерно стремились избежать «столкновения верховной власти с думским Временным комитетом». Хотя слово «отречение» (Николая II. – Г.И.) уже было «произнесено в массе», Родзянко по-прежнему стремился к «почетному миру» на условии «министерства доверия». Иванов перед отъездом постарался поставить все точки над «i».

87

ЦГАОР СССР. Коллекция. Иванов Н. П. Манифест великих князей.

88

Голинков Д. Л. Крушение антисоветского подполья в СССР. М., 1980. Кн. 1. С. 121–122.

89

Там же. С. 271.

– А если царь поручит Вам составить кабинет и даст карт-бланш? – спросил он.

– Разумеется, приму, – без колебаний ответил Родзянко.

В Царском Селе Павел Александрович с удовлетворением принял план Родзянко, привезенный Ивановым. «Будет положено начало конституционному управлению, – радовался он, – и все придет к миру». Поскольку уже стало известно об отъезде царя из Ставки в Царское Село, решено было, что Павел Александрович встретит его прямо на вокзале и тут же изложит ему «спасительное» предложение Родзянко. Эта вокзальная встреча должна была предварить свидание царя с Александрой Федоровной: опасались, что она, будучи врагом всякого «конституционализма» и сторонницей «твердого курса», помешает реализации родзянковского замысла. Если верить Иванову, это он предложил «облечь в определенную форму» предложение Родзянко: встретить Николая II на вокзале уже с текстом манифеста, объявляющим о «конституции». Но 28 февраля царский поезд, ушедший из Могилева, не прибыл в Царское Село: из-за опасения попасть в зону действия революционных войск он от Малой Вишеры через Бологое и Дно пошел на Псков. Решено было поэтому подготовить задуманный манифест до приезда царя (его все-таки еще ждали в Царском Селе), скрепив подписями Александры Федоровны и имевшихся «в наличии» великих князей. Текст манифеста, по словам Иванова, должны были «изготовить лица из окружения государыни». Здесь в ивановских воспоминаниях обнаруживается некоторое противоречие. Если инициаторы «конституционного манифеста» хотели упредить встречу Николая II с императрицей из-за боязни, что именно она может помешать этому замыслу, то как они могли рассчитывать на то, что в ее окружении такой манифест все же будет «изготовлен»? Частичным объяснением может служить только сумятица и паника, охватившая царскосельских «спасителей» царизма… И действительно, хотя сама Александра Федоровна «в резкой форме» отказалась участвовать в составлении манифеста, текст его, по-видимому, все же был написан кем-то из высокопоставленных обитателей Александровского дворца.

Когда приехавший в Царское Село утром 1 марта Иванов прочитал его, «у него подкосились ноги». Там «не было ни одного конкретного мероприятия», «только высокопарная лирика», что было следствием явного влияния императрицы. От имени царя объявлялось о поручении Государственному совету и Государственной думе «безотлагательно приступить к рассмотрению имеющего быть внесенным правительством нашим, опирающимся на доверие страны, проекта новых основных законов Российской империи». Каким правительством, каких новых законов, кем выработанных?! – недоумевал Иванов. Тут же текст был переделан. Иванов приписывает это своей инициативе и решительности, поддержанных Павлом Александровичем. Но вряд ли он был бы столь «смелым», если бы за его спиной не стоял еще кто-то. Впрочем, сам Иванов называет его: Родзянко. Был еще кто-то (четвертый), имя которого Иванов в воспоминаниях, написанных в 1925–1926 гг., назвать не пожелал. Можно предположить, что второй раз Иванов явился в Царское Село уже с каким-то вариантом манифеста в руках. Переделанный текст гласил: «Поручаем Председателю Государственной думы немедленно составить Временный кабинет, опирающийся на доверие страны, который в согласии с нами озаботится созывом законодательного собрания, необходимого для безотлагательного рассмотрения имеющего быть внесенным правительством проекта новых основных законов Российской империи» [90] . Это уже было нечто более конкретное. Тут же перепечатали текст на машинке, и Павел Александрович (дядя царя), перекрестившись, поставил свою подпись внизу, оставив место для подписей великих князей Михаила Александровича (брата царя) и Кирилла Владимировича (двоюродного брата царя), шедших впереди него по праву престолонаследия.

90

Полный текст манифеста см.: Огонек. М., 1923. № 1.

Забрав манифест, Иванов днем 1 марта помчался обратно в Петроград. Кирилл Владимирович поставил свою подпись сразу, без колебаний: к этому времени он как командир Гвардейского экипажа уже побывал в Думе и засвидетельствовал ей свою лояльность. Сложнее оказалось с Михаилом. Иванов пытался найти его в Зимнем дворце, где, как мы знаем, он действительно находился по время пребывания там «адмиралтейского воинства» Хабалова – Беляева. Но затем Михаил Александрович покинул Зимний. Под большим секретом комендант Зимнего дворца генерал Комаров сообщил Иванову, что Михаил находится на Миллионной, дом 12, на квартире княгини Путятиной. Тот бросился туда. Прочитав манифест, Михаил заколебался, просил отсрочки до совета со своей супругой, графиней Брасовой, которая находилась в Гатчине, но, в конце концов, все-таки подписал. Пробираясь с манифестом в кармане в Таврический дворец по улицам Петрограда, заполненным ликующими толпами народа, Иванов, как он пишет, уже понимал, что «комбинация Родзянко» безнадежно запоздала, что ею одной уже «не отделаться». Между тем в Таврическом дворце, во Временном комитете Государственной думы, в это время лихорадочно решался вопрос о поездке Родзянко сперва на станцию Бологое, а затем на станцию Дно для личной встречи с царем.

Некоторые мемуаристы (например, Шидловский) утверждали впоследствии, что во время этой встречи Родзянко должен был якобы предложить Николаю II отречение. Но здесь допускалась явная путаница в событиях. 28 февраля и, по крайней мере, в первой половине 1 марта вопрос об отречении Николая II во Временном комитете вообще еще не ставился. Он лишь намечался в «левой» – кадетской – части комитета, но Родзянко в любом случае в это время был противником такого решения. Задержка поездки Родзянко, а затем и срыв ее, как нам кажется, связаны с «великокняжеским манифестом». В мемуарах английского посла Дж. Бьюкенена имеется свидетельство о том, что 1 марта он побывал у великого князя Михаила на Миллионной и тот сказал ему следующее: несмотря на то, что Родзянко не сумел встретиться с царем в Бологом, все же есть надежда на то, что эта встреча состоится (может быть, даже в Царском Селе) и «Родзянко предложит его величеству для подписи манифест, дарующий конституцию и возлагающий на Родзянко избрание членов нового правительства. Сам он (т. е. Михаил. – Г.И.) вместе с великим князем Кириллом приложили свои подписи к проекту манифеста, чтобы придать просьбе Родзянко больше весу» [91] . По всему видно, что речь шла об «ивановском» манифесте. Его-то, по-видимому, и спешили передать Родзянко, который готовился к встрече с царем в Бологом, а затем на станции Дно и скорее всего, ждал Иванова, метавшегося между Павлом Александровичем, Кириллом и Михаилом. И вот, наконец, Иванов в Таврическом дворце с манифестом в руках. Родзянко, пишет Иванов, выглядел теперь «жалким возницей, теряющим вожжи». Он внимательно прочитал манифест: ««Что вы думаете?». Я ответил: «Думаю, что это приходит слишком поздно». М. В. Родзянко: «Я того же мнения…» Иванов все же передал манифест Милюкову как представителю Временного комитета, и тот написал: «С подлинным, переданным Временному комитету Государственной думы 1 марта 1917 г., верно. Милюков».

91

Bukenen J. My Mission to Russia and other Diplomatic Memories. Boston, 1923. Vol. 2. P. 68; см. также: Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 г. Париж, 1956. С. 57.

Фактически это был конец «эпопеи» с «великокняжеским манифестом». Расписавшись в получении, Милюков попросту положил его под сукно. Но сам факт передачи манифеста именно Милюкову, по-видимому, не был случайным. В нем, как нам кажется, проявилось признание Родзянко и всем правым крылом Временного комитета все возраставшего влияния другой его части во главе с Милюковым. В этих кругах все более укреплялась мысль о том, что одним созданием «правительства доверия» или даже «ответственного министерства» дело не обойдется и что, если Дума с ее Временным комитетом хочет как-то удержаться на гребне событий, она должна пойти дальше: пределом этого «дальше» считалось отречение Николая II в пользу наследника Алексея при регентстве великого князя Михаила. По воспоминаниям П. Н. Милюкова, 1 марта (т. е. в день, когда Н. Н. Иванов явился в Таврический дворец с «великокняжеским манифестом») этот политический курс становится фактически предрешенным [92] . Родзянко, как мог, сопротивлялся этому курсу, вся затея с манифестом и была задумана как средство противодействия ему. Но соотношение сил беспрерывно менялось в пользу сторонников Милюкова, причем Родзянко в немалой степени становился помехой на их пути. По-видимому, он начинал понимать это сам и, чтобы вообще не оказаться за бортом, решил плыть по новому течению. В таких условиях его поездка к царю для утверждения «великокняжеского манифеста» становилась ненужной, политически неоправданной, почему и была отменена. Но свою роль Родзянко еще не считал исчерпанной. До сих пор именно он являлся посредником между Думой и Ставкой, верхи командования прислушивались именно к нему и вряд ли столь же охотно вступили бы в контакт, например, с Милюковым.

92

Милюков П. Н. Воспоминания. Нью-Йорк, 1955. Т. 2. С. 309.

Чтобы смягчить возможное обострение отношений Временного комитета и генералитета и окончательно не потерять влияния, Родзянко вынужден был перейти на позиции «милюковцев». Утром 2 марта он писал Михаилу, все еще отсиживавшемуся на Миллионной: «Теперь все запоздало. Успокоит страну только отречение от престола в пользу наследника при Вашем регентстве. Прошу Вас повлиять, чтобы это совершилось добровольно, и тогда сразу все успокоится…» [93] Тогда же в разговоре по прямому проводу с генералом Рузским, у которого в Пскове находился царь, именно он и поставил вопрос об отречении. Но на встречу с Николаем теперь должны были ехать другие люди, придерживавшиеся более радикального решения вопроса, т. е. готовые принять и идею отречения. Одним из таких людей был А. И. Гучков, известный своим личным неприязненным отношением к Николаю II и разрабатывавший план его устранения от власти еще до начала революции. Другим стал В. В. Шульгин, полагавший, что если уж речь шла или зайдет об отречении, то будет лучше, если его примет монархист.

93

Цит. по: Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 60–61.

Как Гучков и Шульгин, особенно последний, так и некоторые другие мемуаристы из числа лиц, присутствовавших при отречении Николая II, позднее утверждали, что решение срочно выехать в Псков, в сущности, было принято чуть ли не без ведома Временного комитета Думы и что никаких формальных полномочий у думских посланцев в Псков не имелось. Трудно поверить в эту версию. Гучков и Шульгин, конечно, отдавали себе полный отчет в значении своей миссии и вряд ли решились бы на «партизанские» действия. Между прочим, имеется свидетельство, подтверждающее это. Кадет В. Н. Пепеляев, будущий премьер-министр правительства Колчака, в рукописи своих неопубликованных воспоминаний рассказывает следующее. Утром 2 марта он, Пепеляев, был назначен комиссаром Думы в восставший Кронштадт. Поздно вечером того же дня в приемной Временного правительства он ждал приказа о командировании его в крепость. В этот момент, пишет Пепеляев, была получена телеграмма из Пскова от Гучкова о том, что «поручение выполнено» и что об отречении Николая II «составляется шифрованная депеша» [94] .

94

ЦГАОР СССР. Коллекция. Пепеляев В. Н. Кронштадт, 28 февраля – 16 мая 1917 г. Рукопись.

С большой долей вероятности можно предположить, что Гучков и Шульгин осуществляли в Пскове тот политический план, который 1 марта был признан во Временном комитете необходимым: компромисс с царем на базе «великокняжеского манифеста», инспирированного Родзянко и другими, уже вряд ли возможен; лучший выход – отречение царя в пользу наследника при регентстве великого князя Михаила Александровича. Но подробнее об этом – тогда, когда февральские события приведут нас в Псков.

Многочисленные свидетельства, уже широко использованные в исторической литературе, показывают, что практически только во второй половине 27 февраля (точнее, к его концу) в Ставке в полной мере стали осознавать все значение событий, происходивших в Петрограде. Вся сумма полученной за 23–27 февраля информации ставила Николая II, его свитское окружение и высших чинов Ставки перед дилеммой: либо пойти на уступки в духе программы «Прогрессивного блока», либо направить в Петроград карательные войска с фронта и подавить революцию силой.

В дневнике придворного историографа Дубенского зафиксировано, что к концу дня 27 февраля у царя будто бы состоялось экстренное совещание с участием начальника штаба Ставки верховного главнокомандующего генерала М. В. Алексеева, министра двора Фредерикса и дворцового коменданта Воейкова. Обсуждалась вся информация, полученная из Петрограда и Царского Села, и с учетом ее намечался характер ответных действий. Алексеев якобы высказался за принятие требований Родзянко, т. е. за согласие на «министерство доверия». Старец Фредерикс по своему обыкновению молчал, Воейков же рекомендовал «твердый курс», что соответствовало его принципу, о котором он охотно разглагольствовал в офицерской среде: «Знаем мы их (т. е. либералов. – Г.И.), дай им палец, а они захотят отнять и всю руку». Других сведений, подтверждающих это свидетельство Дубенского, нет. Отметим, однако, что Александр Блок, работавший в Чрезвычайной следственной комиссии и написавший на ее материалах интересную книгу «Последние дни императорской власти», верил Дубенскому и упомянул о совещании как о реальном факте. Некоторую ясность в вопрос, как нам кажется, вносят мемуары флигель-адъютанта А. А. Мордвинова, который как раз вечером 27 февраля был дежурным при Николае II. Он отрицает факт специального совещания, но вспоминает, что царь в эти часы о чем-то подолгу беседовал с Алексеевым, а затем с явившимися к нему Фредериксом и Воейковым [95] . По-видимому, эти два события каким-то образом и соединились у Дубенского в одно, приняв вид «специального совещания». Так или иначе, скорее всего в этот момент решался вопрос о способах действий Ставки против «бунтующего» Петрограда и Николай избрал путь вооруженной борьбы. Через Алексеева великому князю Михаилу Александровичу, который находился в Петрограде, было передано, что «все мероприятия, касающиеся перемен в личном составе (Совета министров. – Г.И.), его императорское величество отлагает до времени своего приезда в Царское Село» [96] . В этом ответе все же можно усмотреть слабую попытку тактического маневра: выходило, что царь как бы не отвергал с порога возможность правительственных перемен; он, по-видимому, давал понять, что переговоры о них не исключены, но только после его приезда. Это мог быть какой-то расчет на оппозицию, с которой в Петрограде был связан Михаил Александрович. Но телеграмма председателю Совета министров Голицыну не оставляла никаких сомнений в подлинных намерениях царя: «Относительно перемен в личном составе, – телеграфировал Николай, – при данных обстоятельствах считаю их недопустимыми» [97] .

95

Там же. Мордвинов А. А. Из пережитого. Ч. 3. Отречение государя. Жизнь в царской Ставке без царя. Рукопись. Гарц, 1921.

96

Февральская революция 1917 г.: Документы Ставки верховного главнокомандующего//Красный арх. 1927. Т. 2(21). С 12

97

Там же. С. 13.