Рейс № 14-31-19

Расстояния в Японии небольшие. Не успели мы набрать высоту, не успели, кажется, пристегнуть себя ремнями к белым креслам, не успели стюардессы разнести по салонам невкусные, отдающие аптекой леденцы, как впереди над дверью снова загорелся сигнал: "Не курить". Самолет шел на снижение. Внизу уже виднелись какие-то постройки, автострада и бегущие по этой автостраде муравьи-автомобильчики.

Мы с женой прильнули к окошечку иллюминатора. Сердце у меня стучало сильнее, чем обычно.

– Попробуй... зажмурься и вообрази, - сказал я.

– Представь себе, - сказала жена, - я тоже сейчас об этом подумала...

– О чем?

– О том, как два молодых человека в военной форме вот так же, как мы сейчас, подлетают к этому городу.

– Да. И у них с собой такая маленькая штучка - весом, кажется, всего в пятьсот граммов...

– А ты знаешь, что один из них потом сошел с ума?

– Нет, он не с ума сошел. Просто в нем проснулась и стала мучить его совесть.

– Но я читала, что его посадили все-таки в сумасшедший дом.

– Да. Посадили все-таки. Посмотри - уже город! Вон река... Те, кто купался там тогда, спаслись.

– А это что за башня? Посмотри, вон там, левее. На площади.

– Наверно это обелиск в память погибших. Ведь тогда за одну секунду сгорело больше семидесяти тысяч человек.

– Боже мой!

Самолет уже летел над посадочной дорожкой. Под нами пружинисто стукнуло, "боинг" приземлился, но продолжал нестись вперед, рывками замедляя бег.

С волнением, с трепетом спускались мы по трапу на эту землю. Через минуту нас уже вели каким-то широким коридором, стены которого были выложены кафелем. Старый седоголовый японец в широкой серой рубахе и в коротких широких штанах мыл щеткой эти белые стены. Шедший рядом со мной приятель сказал:

– Ручаюсь, что этот старик из тех, кто пережил трагедию.

– Похоже, - сказал я.

– Взгляни, - сказала жена.
– Вон идет твоя подружка.

– Где?
– оглянулся я.

– Впереди, рядом с женщиной в кимоно. Фу, да она у тебя, оказывается, плакса!..

Да, Эмико плакала. Она шла - и не шла, а тащилась - между низкорослым синеволосым японцем в черном костюме и женщиной в сером кимоно с темно-синей подушечкой-бабочкой на спине. Шла и громко, с подвыванием ревела. Кажется, это был первый плачущий ребенок, которого я видел в Японии.

Потом я снова потерял Эмико из виду. Толпа пассажиров вваливалась через турникет в помещение вокзала. Ввалились и мы. Тут нас окликнули, попросили ждать. Мы стояли у входа и ждали, пока соберутся остальные.

– Странно, - сказала жена.
– До чего все похоже. Посмотри, даже номер тот же.

Над входной дверью, на черном табло светились цифры:

14-31-19

– Что ж тут удивительного, - сказал я.
– Это номер нашего рейса.

– И совсем такой же телевизор. И на том же месте.

– Скажи еще: и реклама та же!

На экране телевизора молодой улыбающийся японец с аппетитно намыленными щеками брился безопасной бритвой "Шик".

– Удивляться нечему, - сказал я.
– Стандартизация.

Но тут подошел один из наших.

– Поздравляю, - сказал он с какой-то недоброй усмешкой.

– С чем?
– спросил я.

– А вы что - не знаете?

– Нет.

– Мы где, по-вашему, находимся?

– В Хиросиме.

– Повернитесь, пожалуйста, на сто восемьдесят градусов. Мы - в Осаке.

Да, оказалось, что мы вернулись в Осаку. Хиросима нас не приняла: там в этот день началась забастовка транспортников. Узнать об этом было почему-то приятно. Все-таки это было признаком жизни: на кладбищах ведь не бастуют.

Собрались уже все наши. Интуристский гид пересчитывал нас. И тут мне еще раз повезло: я увидел, совсем близко, серое пальтишко Эмико. Девочка сидела очень неудобно, как-то скрючившись, в синтетическом кресле и, уткнувшись лицом в его черную спинку, опять плакала. Мать и отец ее стояли рядом и, покачивая головами, что-то негромко ей говорили.

Я подошел, поклонился. Оба они церемонно, на японский лад, то есть чуть ли не под прямым углом, согнули спины.

– Эмико, - сказал я, - что с тобой, маленькая?

Услышав мой голос, девочка оглянулась, оторвала голову от спинки кресла. Я сам обрадовался, когда увидел, как обрадовалась она. Ее лицо было все в белых потеках от слез. Жалобно и быстро-быстро она стала мне что-то объяснять, что-то рассказывать. Конечно, я ничего не понял и повернулся за помощью к родителям.

Маленький японец, смущенно улыбаясь, пробовал мне что-то растолковать, но ведь и он тоже говорил по-японски. Я разобрал только слово "Хиросима".

– Не понимаю, - сказал я.

– Грэнд мавер, - сказал он чуть-чуть громче, но с той же застенчивой улыбкой.

Я вспомнил, что grandmother по-английски значит "бабушка". Теперь стало понятно: в Хиросиме бабушка. Эмико любит бабушку. Эмико плачет оттого, что опять не состоялась, опять откладывается встречи с бабушкой.

В эту минуту меня окликнула жена. Навьюченные сумками, наши уже тянулись к выходу в город.

Я сказал:

– Не плачь, не надо, Эмико-сан, миленькая!..

И не удержался, протянул руку и погладил ее иссиня-черную голову. Волосы у нее были жесткие, но той приятной, гладкой жесткости, какая бывает у бобров или у хорошего дога.

Родители Эмико опять поклонились мне в пояс. Я попробовал поклониться таким же образом, даже два раза, и тому и другой, и побежал догонять своих.

В Хиросиму мы так и не попали. Жаль, конечно. Но теперь у меня все-таки есть некоторое представление об этом городе. Когда мне приходится слышать или видеть напечатанным слово Хиросима, в моем воображении возникает узкая городская улица. По улице бежит девочка в сером пальтишке. За спиной у девочки ранец. Кармашек пальто оттопырен, в кармане - веревка с двумя деревянными шариками. Потом я вижу какой-то легкий, как бы карточный, японский домик на берегу широкой реки. У входа в дом, под цветущей сакурой, сидит по-японски, на корточках, старая, болезненная на вид, но еще очень красивая женщина и старомодным стальным крючком вяжет что-то вроде кофточки или пуловера. И я даже знаю, догадываюсь, кому она вяжет этот пуловер. Всякий раз я мысленно говорю:

– Будь счастлива, Эмико-сан! Целуй бабушку.

1974

ПРИМЕЧАНИЯ

РАССКАЗЫ И ВОСПОМИНАНИЯ

Находясь в осажденном Ленинграде, Л.Пантелеев вел дневник. После войны он отобрал из своих записей самое существенное и опубликовал. Эти произведения представляют особенно большой интерес, как свидетельство очевидца и участника событий.

"Живые памятники", "В осажденном городе" - в этих заметках отражен самый тяжелый период в жизни Ленинграда. Писатель стремится не упустить ничего, "написать всю правду о страшном, горьком и возвышенно-прекрасном", что составляло бытие ленинградцев, передать дух великого подвига, который объединял жителей блокадного города. Записи делались во время дежурств на крыше, в бомбоубежищах, иногда на клочках бумаги, папиросных коробках, квитанциях.