Рейс туда и обратно

«Хватит с меня. Устал. Заснуть бы побыстрее», — думал Русов, но нет, не шел сон. Стоило закрыть глаза, как перед взором возникал высокий борт «Принцессы», капитанская каюта, женщина с маленькой ранкой под левой грудью... Восьмое сентября сорок первого года! Коле Русову было тогда двенадцать, а Руди Шмеллингу, наверно, чуть больше двадцати. В тот теплый осенний день, когда лейтенант Руди Шмеллинг, командовавший, наверно, взводом, ворвался в Шлиссельбург, тот день стал самым первым днем невероятно долгой и страшной блокады Ленинграда. Да, памятный день. Первая ожесточенная бомбежка... В тот день Колька Русов в последний раз в своей жизни катался на «американских горах» в Госнардоме.

О, эти «американки». Кто из ленинградских мальчишек не мечтал прокатиться на них? Коле Русову они казались самым великим чудом света! Серые угловатые контуры гор возвышались над домами, зоопарком и, как казалось Коле, даже выше золотого шпиля Петропавловской крепости. Ах, эти длинные, верткие вагонетки, с бешеной скоростью несущиеся по «американским горам», кажется, у самого неба, над всем городом. Ну да, сверху открывался обширнейший вид Невы, Биржи, Петропавловской крепости и родной Русову Петроградской стороны.

Начало сентября. Враг уже был где-то под Лугой, дня не проходило, чтобы не объявляли два-три раза воздушную тревогу, но все же война была еще где-то там, за городом, вне города, еще осколки от зенитных снарядов не очень-то легко было выменять даже на марки Берега Слоновой Кости, а за стабилизатор от вражеской зажигалки, привезенный знакомым мальчиком откуда-то с окраины города, Коля отдал великолепный, с ножничками и пилкой складной нож.

Так вот, война была уже где-то рядом, но еще не тут, а там. Очереди в магазинах были совсем небольшими, еще торговали мороженым с именами Аня, Таня, Коля на круглых вафлях, еще не все окна были заклеены крест-накрест бумажными полосками, и Колька еще ни разу не побывал в бомбоубежище. В подвале соседнего дома его лишь строили, а до убежища, что на углу Геслеровского и Разночинной, бежать было далеко, да и что бежать, если еще ни один вражеский самолет не смог долететь до центра города? И «американки» еще работали, правда с перебоями. И зоопарк. В тот день они отправились с мамой в Госнардом, во-первых, чтобы посмотреть на вражеский бомбардировщик, сбитый где-то под Ленинградом, а затем, чтобы покататься на «американках». Бомбардировщик был так изрешечен пулями и осколками, что, взглянув на это поверженное на землю серое чудовище, Коля понял: нечего фашистам и соваться к Ленинграду! Да-да, скоро назад побегут, в свою паршивую Германию! Даже досадно немного. Вот ведь: на крыше их дома стоит зенитный пулемет, и зенитчики обещали дать гильзы от стреляных патронов, а сами еще ни разу не стреляли.

Ах, эти «американки». Что там распластанный на асфальте «Юнкерс-88»?.. «Садитесь, граждане, пристегивайтесь! И вы, девушка, и вы... Что? Нет-нет, не имею права!» — Последние слова вагонеточник адресовал худощавому, в очках-колесах мужчине, который что-то шептал ему в ухо и совал в руку смятую рублевку. Колька тотчас догадался, в чем тут дело. Как-то и папа вот так же переговаривался с вагонеточником: дашь ему рубль, и ух как он промчит свою вагонетку! Притормаживать будет меньше... А, договорились! «Ну, держись, публика! — ухарски сказал вагонеточник. — Поехали!» «Уу-ууу!» — загудели колеса, и вагонетка, стремительно набирая скорость, покатила по блестящим рельсам. Если бы Коля уже не решил, что обязательно-обязательно будет моряком, он стал бы вагонеточником. Вот это скорость! Тугой ветер. Резкий поворот. Взлет на одну из гор. Высотища! Синяя лента Невы, дворцы на той ее стороне... «У-у-ууу!» — со все нарастающим воем вагонетка ринулась вниз, и тело стало легким как пушинка. «А-аа-аа!» — восторженно вскричали пассажирки и пассажиры. Что-то вопил, прижав ладони ко рту, очкарик. И Колька заорал, а мама смеялась и, балуясь, взвизгивала как девчонка. Бросок в черный зев тоннеля. Бешеный взлет на очередную вершину. Какое же это чудо — «американские горы»! И так повезло, что очкарик дал вагонеточнику рублевку...

И вдруг! Вдруг что-то произошло. В грохот колес и вой ветра, в крики пассажиров ворвались какие-то новые звуки: взвыл, взревел город. Воздушная тревога?! И тут же тяжкие, трескучие взрывы донеслись. Вагонеточник привстал, тревожно завертел головой. И все притихли, сжались на своих сиденьях... Черный зев тоннеля с тугим гулом поглотил вагонетку. Потом солнце ударило в глаза, вагонетка взметнулась на вершину горы, и все пассажиры закричали вновь, но не восторженно, нет, закричали от естественного, а не искусственного страха. «Немцы над городом! — вскрикнула мама и прижала к себе Колю. — Они прорвались!» Все небо было в белых тучках разрывов, и среди этих вспухающих там и сям облачков плыли серебряные крестики. И бурые столбы дыма над крышами, улицами... Визг тормозов у платформы. Бегущие люди. Кто-то на костылях. Девочка в белой панамке, потерявшая сандалию. Резкие свистки милиционера. Топот ног. Мороженщица со своей коляской. Оглушительный грохот недалекого взрыва. Стекла, со звоном и водопадным шумом вылетающие из огромных стен «Стеклянного театра». «В бомбоубежище-е! — кричал высокий краснолицый милиционер. — К рынку!» Мимо промчался очкарик, толкнул маму, жарко выдохнул: «Извините. Бегите за мной. Под деревья», И мама побежала следом за ним, крикнула: «И мы с вами, Подождите!..» Кольке отчего-то стало смешно: зачем под деревья, ведь не дождь?

Не столько испугавшись, нет, страха пока не было, было лишь острое любопытство, интерес к происходящему, Коля бежал, оглядывался, досадовал: «Эта воздушная тревога... Хоть бы чуть позже. Такое катание испортила...» Жара. Могучие липы. Очкарик под одной из них. Черные очки-колеса на резинке. Вскинув руки к груди, мама прижалась спиной к стволу дерева, и Колька встал рядом. Затихали вдали милицейские свистки. Все реже мелькали фигуры людей. И волной накатывалась пальба зенитных орудий.

И вдруг все эти звуки покрыл и заглушил новый, невероятно громкий, рвущий барабанные перепонки звук. Будто жаркий, ураганной силы ветер пронесся над деревьями, песчаными дорожками и газонами. Колька упал на землю. Его волокло, тащило куда-то, ударяло о такую твердую землю, а сверху сыпались сучья, комки земли и листья. «Коля, Коля!» — донесся мамин голос. Она упала рядом, схватила его, прижала, потянула к себе, а земля под ними вздрагивала и мелко, как в ознобе, тряслась.

Стихло все. Колька вырвался из маминых рук, сел. В ушах звенело, он плохо, будто уши были заткнуты ватой, слышал. Поднявшись на колени, мама ощупывала его, отряхивала от земли, что-то спрашивала, а Колька кивал: «Жив! Жив, все в порядке». И мама кивала: «Жив, жив. Все в порядке», а потом вдруг заплакала. Слезы текли по ее лицу и промывали две светлые дорожки, а окружающий мир вновь начал наполняться звуками. Стрельба зениток. Далекие и близкие взрывы. Сухой шорох ветра в оголенных кронах деревьев, скрип сломанного ствола. Коля глядел в мамино лицо и видел, как глаза ее расширились, и не столько услышал, как догадался, о чем она шепчет: «Коленька, что это такое?!» Он оглянулся и вначале не понял, что же это там такое лежит под кустом, шар какой-то. Поднялся, схватился за дерево, наклонился и отпрянул: голова в очках-колесах на резинке...

Русов попил холодной воды, распахнул иллюминатор и сделал несколько глубоких вдохов. Вот каким для него, для его мамы и тысяч ленинградцев был день восьмого сентября, когда лейтенант германской армии Рудольф Шмеллинг со своими парнями замкнул блокадное вокруг Ленинграда кольцо в старинном городке-крепости на Неве Шлиссельбурге. Жарким, трескучим пламенем горели «американские горы». Пылали и громадные, с многолетним запасом продуктов Бадаевские склады, и воздух, текущий горячими потоками по разбомбленным улицам города, пах шоколадом и конфетами «Коровка»... Ах, Руди, капитан «Принцессы», что же вы, «белокурые повелители мира», делали? Наверно, вы пили вино, пели «Лили Марлен» в тот день. Вы пели и веселились в разбитом тяжелыми снарядами Шлиссельбурге, а Коля, сжимая потную, дрожащую ладонь мамы, шел домой. Черными провалами зияли окна, валялись опрокинутые трамваи, телефонные будки и продуктовые ларьки, под ногами звенело и хрупало стекло, по мостовым плыл пух и обрывки каких-то бумаг. Они шли навстречу новым ужасам бомбежек, артиллерийских обстрелов, навстречу осени и голодной, морозной зиме... Вот каким был тот день. Много потом было страшных дней, но этот день запомнился Русову на всю жизнь. И много повидал он смертей, он схоронил маму, бабушку, двоюродных братьев и сестренок, дядю и тетю, но, когда вспоминал о войне, отчего-то чаще всего видел в своем воображении отсеченную от туловища человеческую голову с очками-колесами на резинке.

Чертов Руди. Проклятая Германия... Однако нет ли чего еще интересного в бумажках капитана «Принцессы Атлантики»? Так. Опять счета. За телефонные разговоры, стоянку у пирса, перешвартовку, услуга лоцмана. А, вот еще письмо. Вернее, начало письма: «Ингрид. Настала пора сказать тебе все. Я решил...» И это письмо не дописано. Но вот еще: «Дорогая Ингрид. Тебе будет очень неприятно получить это мое письмо, но я решил, что наступил момент, чтобы...» Решил... Наступил момент... Надо дописывать свои письма, Рудольф Шмеллинг! Что ты там решил? Какой важный в твоей жизни наступил момент? Что же произошло в бурливых, южных широтах Индийского океана?

Однако хватит. Еще ночную вахту стоять. Спать! Русов накрылся одеялом, выключил свет и сразу закрыл глаза... Чьи-то осторожные, легкие шаги. Дверь скрипнула. Кого там еще несет? Русов приподнялся. Лунный свет заполнил каюту. Блики, похожие на косяки рыб, скользили по переборкам, дивану. Нет, дверь была закрыта, но кто-то стоял возле нее. «Нинка? — подумал Русов, вглядываясь в смутные очертания лица. — Но почему у нее зеленые глаза?»

Штиль. Зеркальная гладь. Тройка альбатросов.

Хотелось верить, что это именно те, приставшие к нам где-то у Южного тропика птицы. Ну, конечно, они. Солидный толстяк папаша, симпатичная мама и серый еще малыш. То взмывают, то опускаются к самой воде, заглядывают вниз, любуются своими отражениями.

Солнце. Синее-синее небо. Синяя-синяя, глубокая, приковывающая взгляд вода. Утром один айсберг обнаружился. Ледяная, хрустально сверкающая на свежих изломах горища. Все на юг, все на юг «бежал» танкер «Пассат». Жора уже разложил на штурманском столе 5993-ю карту, на которой были изображены острова Кергелен. Зайдут ли они туда, не зайдут, видно будет, но на этой карте несколько южнее островов был нарисован квадратик. Именно там предстояла где-то завтра поутру встреча со зверобоями. И разговор уже с ними состоялся. Сам капитан-директор флотилии подошел к радиотелефону и осведомился, какое самочувствие у капитана, у старпома. О погоде перекинулись несколькими фразами, и еще капитан-директор поинтересовался, не нуждаются ли моряки «Пассата» в каких-либо дефицитных продуктах, а может и винах?.. Очень добрый, благожелательный получился разговор. Вот эта-то активно подчеркнутая доброжелательность и насторожила, как капитана танкера, так и Русова. Обычно капитан-директора крупных баз оставались где-то там, в недоступных вершинах иерархической, командной лестницы. По поводу приемки топлива с танкера вели переговоры четвертые помощники, да и то через губу.