Резня в ночь на святого Варфоломея

В 1536 г. Кальвин опубликовал латинское издание своего «Христианского установления», которое после перевода на французский (1541), разумеется, призвало под его знамена огромное количество людей всякого сословия. В своем письме к королю, истинном предисловии к этому произведению, новый апостол объясняет, как он пришел к необходимости создать свою политическую и религиозную доктрину. С этого начинается разрыв между Ренессансом и Реформацией.

Франциск I оказался лишен средств сохранять либеральную позицию. Он всегда понимал, что инакомыслие будет тем или иным способом подавлено, чтобы его государство сохраняло прочность перед любой иноземной угрозой. Возможности для примирения иссякли, и он счел, что приходится переходить к репрессиям. Одновременно французское золото, переданное в Германию, чтобы поддержать там врагов Карла V, содействовало подлинному взрыву протестантских страстей, вскоре перекинувшемуся в Данию и на Скандинавский полуостров. Ибо Валуа, эмпирист и реалист, нисколько не верил, что ему удастся проводить в гармонии свою внутреннюю и внешнюю политику. Ни больше и ни меньше как в 1535 г. перед королем встал наиболее важный выбор. Карл V, захватив Тунис, пожелал вести в крестовый поход против турок всех христианских государей, которые сплотятся под его знаменем. Папа призвал верующих к участию в этом благочестивом предприятии, говоря, что они должны освободить Константинополь и Иерусалим. Франция вышла на перекресток. Ныне, как и в другие торжественные мгновения ее истории, требовалось выбирать между христианским миром, то есть Европой, и своими национальными интересами. Если бы Франциск I рассуждал как паладин, какого ему когда-то нравилось играть, он счел бы себя обязанным встать под знамя императора и сделаться крестоносцем, даже если бы это привело к гегемонии Австрийского дома на несколько столетий. Именно так рассуждал Монморанси и все, кто еще был привержен к концепциям средневековья.

Франциск, напротив, шагал в авангарде своего времени. И чтобы Франция не стала вассалом Габсбургов и Испании, король решил спасти равновесие на Западе, воспрепятствовать движению своего соперника ко всемирной монархии. Политическая необходимость занимала в его глазах более важное место, нежели дела духовные. Именно по политическим причинам он противостоял развитию Реформации. По политическим причинам сорвал императорский крестовый поход. Действуя подобным образом, он утвердил поведение, характерное для современных глав государств.

2 Пешки на шахматной доске

В конце этого правления французская политика многократно изменялась в отношении императора, но постоянно оставалась враждебной к ереси. А ересь завоевала все провинции, все слои населения. Проповедники нападали с кафедр на исповедь, на призывание Пресвятой Девы и прочих святых, провозглашали, что «обряды церкви и ее традиции ничего не значат». Король, обеспокоенный опасностью раскола, который столь бурно зарождался, а также удрученный своим состоянием здоровья, ибо в последнее время оно все ухудшалось, меньше и меньше возражал против крайних репрессивных мер.

Эдикт от 1 июня 1540 г. предписывал «сплотиться против лютеран» и объявлял донос долгом. Другой, от 1 июля 1542 г., требовал передать Парламенту под угрозой повешения запрещенные книги, и в первую очередь «Христианское установление». Запрещалось, под страхом того же наказания, что-либо печатать без церковной визы, запрещалось публиковать что бы то ни было без знака типографа или книготоргового заведения. Книжная цензура, посещения книжных лавок были тщательно организованы. Пока Сорбонна составляла подробный индекс, жгли произведения Кальвина, Эразма, Лефевра д'Этапля, многих других. Пять комиссаров получили задание очистить провинции. Успех был ужасающим. За обысками и конфискациями книг в библиотеках и у частных лиц немедленно следовали аресты, процессы, наказание, случалось, что и резня. В 1545 г. парламент Экс-ан-Прованса распорядился разрушить тридцать деревень. Двадцать тысяч сторонников Реформации, как говорят, были преданы мечу. В Орлеане советник Пьер Отман отличился особой жестокостью (то был отец будущего публициста Франсуа Отмана, которому предстояло отдать свое грозное перо на службу гугенотам). От края и до края королевства защитники веры ломали конечности, вырывали языки, сжигали тела. В Мо в 1546 г. 60 лиц, собравшихся с благочестивой целью, стали жертвами исключительного варварства.

— Сударь, — сказала одна юная девушка исполнителю, который грубо с ней обошелся, — если бы вы встретили меня в доме, пользующемся дурной славой, а не в этом достойном и честном обществе, вы не посмели бы меня так связывать.

В одной рубашке и босая, она вынуждена была присутствовать при сожжении четырнадцати ее единоверцев на Большой Рыночной площади.

Как всегда в подобных случаях, преследование не только не подавило подрывных идей, но содействовало их бурному распространению. Протестанты, идя на смерть, выказывали чистый восторг. Остервенение их противников ошеломляло не меньше, чем их героизм. Ибо, надо еще сказать, никакое разногласие во мнениях не умеряло бесчинства судей. Догма была тогда столь всевластна, что не допускала никакого преобразования, никаких новых нюансов. Добрые католики преследовали своими оскорблениями протестантских мучеников до тех пор, пока жертвы не охватывало пламя.

Бесконечен список жертв, начиная с Этьена Доле, издателя «Краткого изложения христианской веры», до населения Кабриера и Мерендола, истребленного вопреки воле короля, который на смертном одре «завещал своему сыну не медлить с наказанием для тех, кто, прикрываясь властью и громким именем, развязал этот дикий скандал, хотя лишь Богу дано отмщение». Такова была последняя попытка властителя-гуманиста сдержать чудовищное исступление фанатиков. 31 марта 1547 г. Франциск I испустил дух со словами: «Господи, как тяжела эта корона, которая, как я предполагал, была Твоим даром мне!»

Его наследник Генрих II читал исключительно рыцарские романы, а в вопросах религии был не грамотнее угольщика. Не считая того страстного обожания, которое он выказывал Диане де Пуатье, этот двадцативосьмилетний мужчина с самого своего рождения не ведал никаких радостей жизни. Он провел в страшной испанской тюрьме четыре года своего детства. ¹¹ Впоследствии его затмили его братья. ¹² Им пренебрегал отец, его женили на совершенно непривлекательной женщине, в дальнейшем его постоянно отстраняли от дел, уязвляли, угрожали ему. Опала и ссылка его лучшего друга, коннетабля де Монморанси, непрерывные нападки на его возлюбленную наполнили его сердце гневом и злобой. Эти горькие чувства отступили перед нескрываемой радостью, когда он оказался вдруг властелином первого под этим солнцем государства.

11

Как заложник за отца, ибо тот, попав в плен при Павии, получил свободу год спустя в обмен на своих детей.

12

Дофин Франсуа, скончавшийся в 1536 г., и Карл герцог Орлеанский, умерший в 1545 г.

Его чувствительная и неистовая душа тут же ухватилась за возможность облагодетельствовать тех, кого он слепо любил. Новая королева Екатерина Медичи в счет не шла. С самого своего прибытия во Францию она жила день за днем в ужасе перед будущим, сдержанная, неприметная, любезностью и выражением слабости стремящаяся предотвратить любое неудовольствие. С давних пор она страшилась отречения от мира, монастыря. Избавленная от этой навязчивой мысли, благодаря пусть запоздалой, но плодовитости, она тем не менее не принимала положения женщины из гарема, смиренно влюбленной в своего супруга и уступившей торжествующей сопернице. «Я так его любила, что всегда испытывала страх», — напишет она позднее, говоря о Генрихе II. Венецианский посланник замечал: «Она постоянно посещает герцогиню (Диану), которая, со своей стороны, всячески старается ей услужить и повлиять на настроение короля; часто именно она побуждает его спать с королевой». «Флорентийская банкирша», маленькая и тучная, нежная и утонченно воспитанная, обладала тем не менее исключительным искусством держать двор. И ей позволяли этим заниматься, еще бы, ведь она придала двору несравненный блеск. Но и только. Каждый признавал истинную государыню в фаворитке сорока восьми лет, неизменно одетой в черное и украшенной драгоценностями королевской короны.

Монморанси удостоился слов Генриха, что тот относится к нему как «к отцу и главному советнику». Но благоразумная Диана поспешила создать этому слишком могущественному министру двойной противовес в виде прославленного воина и хитроумного прелата: Франсуа де Гиза и его брата Карла, кардинала Лотарингского, архиепископа Реймса с возраста девяти лет. И присоединила к ним личного друга короля, Сент-Андре. «Эти пятеро, — писал Лобепин, — были избраны за свое поведение и за то, как справлялись с делами. Вот поле, вот пар, где было посеяно зерно наших мятежей и раздоров».

Через сорок восемь часов после смерти Франциска I государство представляло собой весы, коромыслом которых сделались слабый монарх, добровольно поддерживаемый своей возлюбленной; две ненасытные семейки занимали чаши, которые фаворитка тщательно уравновешивала, ставя против «высочайшей милости к Монморанси несомненное великолепие Гиза». В день, когда король и его Эгерия исчезнут, они восстановят феодализм. Монморанси, назначенный коннетаблем и ставший великим вельможей, получил управление Лангедоком и немалые денежные средства. Старший из его племянников, Оде де Шатийон, кардинал-архиепископ Тулузы с двадцатипятилетнего возраста, стал, помимо этого, епископом-графом Бове; второй, Гаспар де Колиньи, в двадцать восемь лет сделался главнокомандующим пехоты. Несмотря на алчность коннетабля и честолюбие его родных, их клан был все же менее опасен, чем воинственное племя Гизов, которые грезили о коронах и об империях. С двадцати лет эти лотарингские князьки трудились, дабы достичь величия с терпением и осмотрительностью монашеского братства. Мало уверенные в переменчивой благосклонности Франциска I, они не жалели сил, чтобы завоевать популярность, и в то же время составили себе громадное состояние на церковных бенефициях. К своей смерти кардинал Лотарингский стал едва ли не единственным церковным иерархом Франции. С 1550 г. он прибрал к рукам восемь епископских престолов, из которых три были архиепископскими, и бесчисленные аббатства. Это — источники богатства, которому вскоре предстояло послужить для того, чтобы его владельцы бросили вызов королевской власти. Семейные союзы стали основой для возводимого мощного здания. Прежде всего, женитьба третьего Гиза, Клода, на дочери Дианы де Пуатье; старшего, Франсуа, на Анне д'Эсте, внучке Людовика XII ¹³ ; наконец, договор о браке их племянницы Марии Стюарт, королевы Шотландии, тогда еще совсем маленькой, с дофином Франциском. Также самые младшие, едва приобретя права, приближались к трону не без того, чтобы провозгласить свое каролингское и анжевинское происхождение. Не протекало и года этого правления, когда не было бы заметно, как растет их состояние, «стремительно, бурно, неудержимо, минуя рифы и мели», дабы они поколение спустя «прибрали к рукам всю Францию». ¹⁴

13

Через мать, Рене Французскую, герцогиню Феррары.

14

Michelet, Histoire de France, Ed. Chamerot, t. IX, p. 49.

Каким жалким выглядит по сравнению с ними облик принцев де Бурбон, из которых старший, Антуан, женился на Жанне д'Альбре, наследнице королевства Наваррского, а младший, Луи, принц де Конде, на племяннице коннетабля! Гизы и Бурбоны, уже тогда соперники, были вдобавок кузенами. ¹⁵ Монморанси и Лотарингец равно болели душой за Церковь и равно питали отвращение к Реформации. Напротив, их отношение к Австрийскому дому было полярным. Коннетабль любил мир, боготворил Карла V. Он желал бы повести Францию в союзе всех христиан, объединенных Цезарем, против еретиков и неверных. Напротив, Гизы, жаждавшие боевой славы и лелеявшие надежду заполучить какое-нибудь княжество в Италии, желали вернуться к политике Франциска I и даже ужесточить ее. Недавно историки восхищались Генрихом И, утверждая, что мы обязаны ему концепцией естественных границ, концом военных авантюр, реорганизацией управления страной, торжеством французского Ренессанса. Однако ни его переписка, ни его законы не свидетельствуют об уме сколько-нибудь выше среднего. Все современники заявляли о слабости его характера. Тем не менее было бы несправедливо видеть в нем марионетку, лишенную всякой власти, идей и величия. «Он желает блага и трудится над этим», — писал венецианский посланник Контарини. От природы медлительный и старательный, страшащийся скорых решений, уважающий старые принципы — «один король, один закон, одна вера», — он сознавал, что политика Монморанси ему вполне подходила. Но сын Франциска I обладал также рыцарственной душой и жаждал сравняться с воителями героических песен. Именно поэтому его привлекали Гизы. Полные движения, молодости и жажды завоеваний, они негодовали при виде пассивности коннетабля. Война затихла, но вот в 1551 г. разразилась вновь — пятая по счету — против императора. Немецкие лютеране оказались на стороне Франции. Итогом ее был захват Туля, Меца и Вердена, оборона Меца, которая превратила Франсуа де Гиза в национального героя, битва при Ренти, закончившаяся тем, что Гиз и Колиньи оспаривали друг у друга честь победы и навсегда остались врагами. Восельский договор (1556) освятил победу Франции, причем молниеносную, узаконив завоеванное ею в Лотарингии, Савойе, Пьемонте, Тоскане, то был апогей Валуа в Европе. Карл V, спустившийся с небес, в которых витал, отрекся не только от нескольких корон, но и от своего идеала всехристианского единства: разделив свое государство, он лишил Филиппа II, своего наследника, имперского бремени, сделав его королем одного народа, способного вознести на вершину испанское могущество и стать мирской опорой католицизма. Именно поэтому папа Павел IV, личный враг Габсбургов, вновь обострил с ними конфликт. Повинуясь чисто личным мотивам, кардинал Лотарингский и Диана де Пуатье, отныне враги коннетабля, безрассудно увлекли за собой Генриха II. Таким образом, они оправдали слова Лобепина: «Эти двое оказались главными виновниками наших бедствий».

15

Антуанетта де Бурбон, герцогиня де Гиз, мать Франсуа и Карла, была теткой Антуана и Луи де Бурбонов.