Ричард Длинные Руки – граф
Шрифт:
Я ответил, не задумываясь:
— Тогда я лучше в чулане.
Она поморщилась.
— Там грязно и тесно, одни мешки с тряпьем да старая мебель. Тебе не понравится. Хотя, впрочем…
Она посмотрела на меня испытующе, розовые щечки заалели ярче, стали красными, а потом и вовсе багровыми, а нежная алость сбежала на подбородок и опустилась на шею. Я поспешно отвел взгляд, увидит по моим глазам, что я уже прочел ее мысли.
— Я взгляну?
— Да-да, — ответила она поспешно.
В задней части людской две двери, я толкнул одну, оглушительно скрипнула, я тут же сказал себе, что обязательно смажу, иначе
Слой пыли толщиной в два пальца, это хорошо, показатель, что сюда не входили уже несколько лет. Если перенесу доспехи, меч и лук, то их не сопрут и даже не обнаружат. Правда, еще надо суметь пронести, чтобы никто не заметил.
Последним пришел, поел пирога и сразу начал устраиваться на ночь массивный и настолько неуклюжий мужик, что я заподозрил в нем калеку. Лицо почти безбровое, отчего и без того массивные надбровные дуги выглядит некими наплывами тугой плоти, словно на дереве: такие же твердые и непонятные. Эти два наплыва рассекает узкая трещина, что уходит под низко свисающие светлые волосы. Глаза прячутся в щелях, а скулы, углы челюстей, нос, подбородок и даже губы — все выглядит такими же наплывами, словно поверх слишком субтильного лица некто налепил добавочные комья глины, придавая ему суровость и мужественность.
Лицо выглядит не просто некрасивым, но даже уродливым, однако Раймон приветствовал его с искренней сердечностью, Ипполит и Маклей помахали руками, не отрываясь от труб, а Марманда, снова оторвавшись от танца, вылила в свободную миску остатки грибной похлебки и настояла, чтобы новоприбывший, его называли Лавором, обязательно поел.
Когда Марманда, раскрасневшись и распарившись, упала на лавку, Ипполит отнял от губ дудку, вздохнул:
— Ну что, спать будем?
Маклей, не отвечая, зевнул и лег на лавку, подмостив под голову свернутый мешок. Раймон и Лавор улеглись на таких же широких лавках под другой стеной. Даже Ипполит разложил между столом для разделки мяса и грудой поленьев кучу старых одеял и лег, хотя мне показалось, что спать еще рановато, да и не выглядит он сонным, вертится, как уж на сковородке, похлопал ладонью, спросил:
— А Иннокентий где?
— Остался в казарме, — ответил Раймон услужливо.
Ипполит провел ладонью по лысой голове, но вспомнил, что теперь чесать нужно бороду, запустил в нее пальцы, потеребил, чтобы распушить.
— Добежать не успеет?
Раймон сдвинул плечами, вместо него ответил сонным голосом Маклей:
— Зачем, если там же застрянет и Франлия?
— Ну, если Франлия, — пробормотал Ипполит, — хотя и в казарме… У нее вход прямо наружу, а что хорошо для обороны, плохо для… гм… Лучше бы он решился добежать.
Маклей буркнул язвительно:
— Мог бы, но он трус почище тебя.
— Я трус?
— А то нет? — ответил Маклей. — Ты ведь тоже…
Он умолк, но Ипполит, к моему недоумению, не стал спорить, задираться, лишь проворчал что-то под нос и отвернулся к стене. Я сидел за столом, недоумевая, наконец воцарилось молчание, Раймон начал похрапывать, Лавор лежал, уставившись
в потолок, наконец и он заснул. Ипполит повернул голову в мою сторону и спросил сонно:— А ты чего не спишь?
— Да вроде бы рано, — ответил я. — Даже луна еще не взошла. Вон какой красивый закат на полнеба!
— Ложись и спи, — посоветовал он. — Здесь так принято.
Я переспросил:
— Хозяйка так велит?
Он буркнул с неудовольствием:
— Хозяйка ни при чем. Она, может быть, и не против была бы… хотя нет, она не хочет, чтобы ее видели… словом, запрета нет, но никто сам не восхочет столкнуться в коридоре ни с Красной Смертью, ни с Призрачным Волком, ни с Лиловым Туманом…
Я спросил ошарашенно:
— А что еще за Лиловый Туман?
— Есть такой, прямо из стены выплывает… А Красной Смерти или Призрачного Волка не боишься?
— Боюсь, — ответил я, — но с ним хоть понятно, а Туман… бр-р-р… это как в говно вступить. Идешь-идешь, а вдруг…
Лавор сказал сквозь сон тоскливо:
— Да что Туман… я больше всего Ползунов боюсь. Вот это уже ужас так ужас…
— Или Зовунов, — сказал Ипполит. — Хуже них уже ничо и нет. Разве что Ночной Морок?
Я слушал, посматривал то на одного, то на другого. Выходит, на ночь здесь все погружается в сон, никто носа не высовывает за дверь. А по коридорам и залам разгуливают всякие… непонятности. Смертельные непонятности. С другой стороны, все вроде бы приноровились к такому образу жизни, вечером дружно ложатся спать, а утром с первым криком петухов все на ногах. Мелкие неудобства покрываются безбедной и сытной жизнью, хозяйка работой не морит, так чего еще надо людям, что не ломают головы над непонятками?
— Эй, — сказал я. — Лавор, не спи! Скажи, почему все так боятся заходить в озеро?.. Вроде бы самое что ни есть чистое. Утки плавают, лебеди… А гусей так целая стая плескалась!
Он проворчал сонно:
— Водяной Зверь.
— Это я слышал, — возразил я. — А кто-нибудь видел этого Водяного Зверя?
— Никто, — буркнул он и зевнул.
— А почему решили, что он есть?
Он посмотрел на меня, криво усмехнулся.
— А ты попробуй зайти в воду, — предложил он, — после захода солнца.
— Вообще?
Он не понял, переспросил:
— Это как вообще?
— От берега долго тянется мелководье, — пояснил я. — По щиколотку. Шагов десять, не меньше. Да и потом, чтобы зайти до колена, нужно шагов сто. Вода прозрачная, видно не только камешки — песчинки!
Он смотрел на меня почти с жалостью.
— Дурень, — сказал он проникновенно. — Даже на самом что ни есть мелководье он тебя достанет. Этот старый дурень Уэстефорд еще когда-то забавлялся… он это называет изучением тайн природы, клал в воду рядом с берегом кусочек мяса, дожидался, когда сядет солнце.
— И что?
— Сжирало моментально! А там воды на палец. Вот так!.. А теперь спи.
Он повернулся ко мне спиной, через минуту я услышал ровный храп. Я поежился, в мозгу стучат беспокойно молоточки. Если все верно, а с чего бы ему врать, мне ночью через озеро не перейти, не переплыть. Нужно бежать в другую сторону к мостику, а там уж и не знаю, пропустит он или нет. Но лучше через мост, вдруг да чары на меня не подействуют, а вот Водяному Зверю все равно, устойчив я к магии или нет, сожрет и косточек не оставит, если челядь не брешет.