Ричард Длинные Руки — курпринц

Последнее я произнес с угрожающим подтекстом, и он сказал поспешно:

— Нет-нет, я знаю еще меньше вас, но это пришлось выучить еще в детстве!.. Увы, ваше высочество, законодательством любого королевства предусмотрена за измену в пользу иностранной державы обязательность четвертования.

Альбрехт время от времени поглядывал на смертельно взбледнувшего принца Клавеля, вздохнул с сочувствием.

— Ваше высочество, а если… ну, в связи с законом военного времени просто махнуть рукой на тонкости процедур?

— Повесить? — спросил я.

— Проще отрубить голову, — посоветовал он. — А то веревку нужно искать обязательно шелковую… Да и достойнее для члена королевской семьи, хоть и запятнавшего… гм.

Я взглядом указал на Сандорина, тот раздулся от негодования и сказал весьма резко:

— Никакие законы военного времени не в состоянии отменять или как-то изменять чрезвычайные приговоры о государственной измене! Вы должны это знать, граф, по вашему виду вы кажетесь человеком достаточно образованным, вон какой у вас плащ!

— Гм, — сказал Альбрехт задумчиво.

— Для преступлений такого ранга, — сказал Сандорин твердо, — предусмотрено четвертование на городской площади перед большим стечением народа с обязательным троекратным повешением, но не до самой смерти, а потом раздавливание клещами и отрезание…

— Чего, — спросил Альбрехт с недоверием, — гениталий?

Сандорин сказал уверенно:

— Мошонки, граф!

— Что? — переспросил Альбрехт.

— Мошонки, — повторил Сандорин. — Только мошонки. Так сказано в законе.

— Там так и сказано? — поинтересовался я в недоверии. — Что, гениталии не трогать?

Сандорин развел руками.

— Нет, там сказано только, что надлежит клещами медленно раздавить, а потом и отрезать мошонку, затем вспороть живот и достать внутренности, чтобы все сжечь тут же рядом с казнимым на жаровне. Дабы он видел и вдыхал смрад своих предательских внутренностей.

— Ага, — сказал я, — если ничего уточняющего не сказано, то пусть срезают все под корень!.. Мы что, крючкотворцы? А потом что?.. Ах да, ломом перебить руки и ноги, раздробить все суставы… Или это сперва? До чего же сложная штука юриспруденция…

Курпринц Клавель стоит настолько бледный и с закатывающимися глазами, что оба стража придвинулись к нему, готовые в любой момент подхватить, если сомлеет и рухнет.

— Хорошо, — сказал я наконец, — закон есть закон, кто мы перед ним? Нужно повиноваться.

Сандорин сказал гордо:

— Вот-вот! Закон должен быть выше даже королей!

— Золотые слова, — сказал и посмотрел на принца с подлинным уважением. — Даже выше королей… А как насчет императоров?

Он подумал, вздохнул.

— До императоров я не дочитал, отец отправил меня с войском к вам.

Я оглядел всех, развел руками.

— Не хочется, но надо давить клещами, а потом отрезать мошонку, все равно она уже ни к чему не будет годная. Ну а если честно, какая вам, принц, разница: давить или не давить? Все равно уже пользоваться не придется…

У него начали закатываться глаза, он дрожал всем телом, но все еще держался на ногах, цепляясь за самолюбие высокородного человека.

Принц Сандорин сказал с подъемом:

— Тогда я представлю наш вердикт городским властям Нисьонска. Уверен, они с радостью пойдут нам навстречу, так как подобные зрелища укрепляют городские и прочие власти, а народ лучше запоминает, что законы уважать нужно.

— И вообще, — заметил Альбрехт глубокомысленно, — хорошая казнь привлекает народ больше, чем ярмарка или бродячие актеры.

— Panem et circenses, — согласился я. — Нельзя не отметить воспитательного и культурологического значения публичной казни, особенно с такими милыми деталями, как отрезание на виду у всей публики мошонки.

— Брр-р-р, — сказал Палант.

— Ага, — сказал я удовлетворенно, — представил? Почти ощутил? Ну как себя чувствуешь, расскажи, да с подробностями!

Палант покрутил головой, уже такой же бледный, как и принц Клавель.

— Вот-вот, — сказал я, — сами видите, насколько это важное подспорье культуры и возвышения базовых либеральных ценностей! Так же, как вот примерил к себе Палант, многие в толпе прочувствуют то же самое, это научит их крепче любить родину!

Глава 3

Полдня я разбирался с делами, затем примчался гонец и сообщил, что осужденного уже поместили в тюрьму, суд соберется завтра с утра. Но исход примерно ясен, так как городские плотники уже получили заказ на установку деревянной платформы для красочной публичной казни, а также на полсотни лавок для публики благородного сословия.

— А торговля на местах пирожками, — поинтересовался я, — бутербродами, фруктами?

Гонец посмотрел несколько удивленно.

— Так это сами лавочники подсуетятся, ваше высочество! Все будет. С утра начнут жарить кур, а тесто для сдобных булочек «Утро висельника» начнут замешивать с полуночи, чтобы продавать на площади еще горячими.

Я кивнул с удовлетворением.

— Прекрасно! Люблю, когда даже мелочи в порядке.

Альбрехт подъехал на прекрасном коне с золотистой шерстью, весь в блеске дорогих доспехов из Вестготии, и я невольно вспомнил, что он не просто Альбрехт, а Альбрехт Гуммельсберг из какого-то там древнего и высокого рода, барон Цоллерна и Ротвайля, теперь уже граф, что прибыл ко мне и встал под мою руку с большой дружиной, когда я был беднее его, а своей дружины вообще не имел.

Шлем за ним везет оруженосец, крепкий юноша, мечтающий быть принятым в рыцари, легкий ветерок чуть-чуть шевелит коротко обрезанные волосы Альбрехта, серые глаза смотрят пристально, цепкие и живые. Почему-то я, глядя на него, сразу вижу за этими глазами притаившийся там в укрытии под толстой черепной костью никогда не засыпающий мощный мозг.

Конь его укрыт дорогой попоной, шитой золотом, цвет все тот же кардинальский, яркий и насыщенный, хотя вообще-то многие обожают этот пурпурный оттенок, но Альбрехт ухитряется выбрать самый яркий и насыщенный.

Между ушами коня укреплен на стальном налобнике крохотный султанчик, я перевел взгляд на шлем в руках оруженосца, ну да, там на гребне точно такой же, только покрупнее, Альбрехт весьма старомоден.

Сейчас с плеч графа красиво ниспадает белый плащ с огромным красным крестом, который отныне носит взамен своего ярко-голубого со вздыбленным золотым львом.