Риф, или Там, где разбивается счастье

— Имеешь в виду, что мне этого не дано — что я слишком бесчувственна?

— Нет, ты слишком возвышенная… слишком утонченная… слишком далека от подобных вещей.

Он замолчал, словно осознав тщетность попытки что-то объяснить ей, и снова они какое-то время смотрели друг на друга, но уже не как враги — так ей казалось, — а как люди, говорящие на разных языках и забывшие немногие известные им общие слова.

Молчание нарушил Дарроу:

— Будет лучше со всех точек зрения, если я останусь до завтра; но мне нет нужды докучать тебе; нет нужды нам снова встречаться наедине. Я лишь хочу быть уверен, что знаю твои пожелания. — Он говорил коротко и негромко, словно подводил итог деловой встречи.

Анна рассеянно взглянула на него:

— Мои пожелания?

— Что до Оуэна…

Тут она заговорила:

— Они не должны никогда больше видеться!

— Маловероятно, что они увидятся. Я имел в виду, это от тебя зависит — избавить его от…

— Он никогда не узнает, — ответила она твердо.

После новой паузы Дарроу сказал:

— А теперь — прощай!

При этих словах она, казалось, в первый раз поняла, куда быстролетные мгновения привели их. Негодование и возмущение утихли, все ее чувства сменились простым зрительным ощущением, что вот он здесь, перед ней, протяни руку — и коснешься, а в следующий миг место, где он стоит, будет пусто.

Ее охватила смертельная слабость, малодушный порыв крикнуть ему, чтобы он остался, желание броситься ему на грудь и искать в его объятиях избавления от невыносимой муки, которую он ей причинил. Потом видение вызвало другую мысль: «Никогда мне не узнать того, что знает эта девушка…» — и очнувшаяся гордость отбросила ее на острое жало страдания.

— Прощай! — сказала она в ужасе от того, что он может прочесть на ее лице, и стояла неподвижно, с высоко поднятой головой, пока он шел к двери и выходил.

Книга V

XXX

Три дня спустя Анна Лит сидела в гостиной мисс Пейнтер на рю де Мотиньон.

Поспешно приехав утром на станцию из деревни, она к часу дня уже была в Париже, а еще через десять минут — у дома мисс Пейнтер. Старомодный, небольшого росточка слуга с салфеткой под мышкой деликатно попытался помешать ей войти, но Анна, не слушая его, прошла прямо в столовую и удивила подругу — которая утоляла голод скрытно, как кормятся некоторые животные, — сидевшую за необычным ланчем, состоявшим из холодной баранины и лимонада. Не обращая внимания на замешательство, в которое ввергла ее, Анна изложила цель своего приезда, и мисс Пейнтер, всегда готовая действовать, поспешно вылетела из дома, оставив ее одну в голой холодной гостиной с мебелью в чехлах и «гнутыми» ставнями на окнах.

В этой унылой неизвестности Анна просидела одна почти два часа. И неизвестность, и одиночество были ей не страшны, и хотя ей не терпелось услышать о результате миссии, с которой она отправила свою хозяйку, ей хотелось подольше побыть одной. В долгих размышлениях в затянутом белым чехлом кресле перед задрапированным тканью очагом она впервые смогла открыть дорогу сквозь тьму и путаницу мыслей. Дорога была коротка, и попытка пройти по ней была так же слаба и судорожна, как первое усилие выздоравливающего ухватиться за ниточку жизни. Она казалась себе человеком, долго боровшимся с болезнью, от которой куда легче было бы умереть. В Живре она впала в состояние сродни летаргии, когда онемелую душу пронзали дикие вспышки боли; но, страдая или пребывая в оцепенении, она равно была далека от того, что происходило вокруг нее.

Только неожиданное открытие — тем самым утром, — что Оуэн уехал, не сообщившись, в Париж, вывело ее из этого состояния и заставило действовать. Ужас того, что могло означать это бегство, и последствий, которые оно могло вызвать, пробудил в ней чувство ответственности, и с момента, когда она решила последовать за пасынком и торопливо собралась в погоню, мысль ее заработала лихорадочно, судорожно, но все же почти обычным порядком. В поезде она была слишком возбуждена, слишком озабочена тем, что может ожидать ее дальше, чтобы думать о чем-нибудь, кроме того, как избежать самого плохого; но самообладание мисс Пейнтер подействовало на нее успокаивающе, и, ожидая, когда щелкнет ключ в замке, она окончательно пришла в себя.

Что касается поведения на людях, тут по крайней мере можно было сказать, что она справлялась. Она, как говорится, «держалась бодро» те двадцать четыре часа перед отъездом Джорджа Дарроу, — со спокойным лицом занималась привычными делами и даже умудрялась не слишком явно избегать его. Затем, на следующий день перед рассветом, сквозь закрытые ставни, за которыми полночи прободрствовала с сухими глазами, услышала, как он уехал к поезду, время прибытия которого в Париж позволяло его пассажирам успеть на экспресс до Кале.

То, что он отправлялся тем поездом, ехал прямиком в такую даль от нее, сообщило произошедшему неумолимую достоверность. Он уехал, он не вернется, и ее жизнь кончилась именно тогда, когда, как ей грезилось, только начиналась. На первых порах у нее не было сомнений в абсолютной неизбежности этого конца. Человек, покинувший ее дом осенним ранним утром, был не тот, кого она любила, а чужой, с которым у нее не было ни единой общей мысли. Действительно, ужасно, что у него было лицо и голос ее друга, и, пока он жил под одной с ней крышей, уже то, как он двигался и как выглядел, могло разом ликвидировать пропасть между ними. Несомненно, это была вина ее непомерной чувствительности к окружающему миру: она боялась увидеть, как он порабощает ее. День или два назад она думала, что самое глубокое ее чувство — это гордость; если у нее вызывала улыбку приверженность других к условностям, то потому, что это было банально, а не из-за их чрезмерной серьезности. Существовали вещи, унижающие достоинство, примириться с которыми ей не могло прийти в голову; и неизменно выше всего она ставила честность и справедливость.

Она предполагала, что, как только Дарроу уедет, как только она будет ограждена от опасности видеть и слышать его, это высокое представление о нем будет ей поддержкой. Она верила, что возможно отделить образ человека, каким он ей представлялся, от того человека, каким он был в действительности. Она даже предвидела час, когда сможет воздвигнуть скорбный алтарь памяти тому Дарроу, которого она любила, и не бояться, что тень двойника осквернит его. Но теперь она начала понимать, что эти двое на самом деле один человек. И Дарроу, которого она боготворила, неотделим от Дарроу, которого ненавидела; и неизбежным результатом было то, что оба должны исчезнуть, а она — остаться в пустыне скорби без воспоминаний…

Но если будущее зияло пустотой, то настоящее было слишком наполненным. Никогда несчастье не влекло за собой более сложных последствий; и помнить об Оуэне означало перестать думать о себе. Какой порыв, какие страхи заставили его внезапно уехать в Париж? И почему он решил скрыть от нее свое бегство? Когда Софи Вайнер уехала, было понимание, что он должен ждать ее вызова; казалось невероятным, чтобы он нарушил свое слово и отправился искать ее, не дождавшись позволения, если только интуиция влюбленного не предупредила его о некой новой опасности. Анна припомнила, как быстро он прочел тревогу на ее лице, когда бросился назад в ее гостиную с новостью, что мисс Вайнер обещала вновь увидеться с ним в Париже. Чтобы так быстро вспыхнуть, его подозрения должны были рассеяться не окончательно; и с того времени если она и Дарроу притворялись, то, безусловно, притворялся и он. Для ее гордой прямоты было унизительно думать, что они с Оуэном будут жить, как враги, шпионящие друг за другом: она отчаянно жаждала вернуться к прежней жизни — пусть та казалась тоскливой и ограниченной, зато можно было ходить с высоко поднятой головой и открытым взглядом.

Анна прибыла в Париж, не зная, чего ей опасаться, и еще меньше — как эту опасность предотвратить. Если Оуэн намеревался увидеться с мисс Вайнер, — а какая еще цель могла у него быть? — то наверняка они уже вместе и слишком поздно пытаться этому помешать. Больше того, Анне пришло в голову, что Париж мог не являться его конечной целью: истинной же целью его тайного отъезда из Живра было последовать за Дарроу в Лондон и добиться правды у него. Но подобное казалось маловероятным даже для ее встревоженного воображения. Она и Дарроу до последнего момента настолько совершенно изображали мир и согласие, что о чем бы Оуэн ни догадывался, он вряд ли рискнул бы действовать, основываясь на своих подозрениях. Если бы он все еще чувствовал необходимость объяснений, то почти наверняка потребовал бы их от Софи Вайнер; на ее-то поиски Анна и отправила мисс Пейнтер.