Риф

Днем, когда я проснулся, брата в квартире не было. Мне казалось, что я совершенно, даже как-то чрезмерно, как бывает после приступа сильной болезни, выздоровел. Теперь мной овладел горячечный приступ жизни. Мне хотелось двигаться, смеяться, бегать. Сбросив одеяло на пол, размотав шарф, я ходил голый по комнатам дома, радостно натыкаясь на мебель, восторженно прикасаясь к корешкам книг, к абажуру лампы, к бокалам, настенным часам, пыльному экрану телевизора. Я сжимал кулаки и беззвучно хохотал. Кровь бурлила внутри, поднималась, толкала меня так, что я едва не падал. Я, еще ни разу не попробовавший вина, шатался как пьяный. Из кухни доносился голос диктора, перечислявший сводки сельскохозяйственных новостей. И я любил этот голос, любил этот белый, тогда еще новенький, с советским знаком качества под регулятором громкости, пластмассовый кубик радио. Я, совершенно того не сознавая, проходил тогда как сквозь стену через еще не взращенный садик собственной личности, через предстоящий страх смерти, через череду будущих потерь смысла, когда страх перед самоубийством сольется со страхом перед жизнью и уничтожит человека задолго до конца.

Брат много читал. В его комнате было полно книг, которые он доставал неизвестно где – у отца была только мизерная полутехническая, полуприключенческая библиотека. Когда я перешел в десятый класс, брат, давно уже студент, однажды застал меня рассматривающим его книги – я вздрогнул от неожиданности и выронил одну. Я испугался – брат не выносил тайных визитов в свою комнату, особенно моих— и, быстро что-то пробормотав, вышел. А вслед услышал смех – добродушный, неожиданный.

На следующий день, в воскресенье, я сам подошел к нему, ощущая стыд и одновременно что-то, похожее на желание твердой воли. Вадим в плавках – мощный, загорелый – лежал на залитой солнцем постели, и я, стараясь говорить беспечным тоном, попросил его посоветовать мне что-нибудь прочесть. Брат, глядящий до этого в потолок и кусающий губу, удивленно посмотрел на меня, улыбнулся и сказал, прищурив глаза, словно видел меня впервые:

– Ну и ну. Мы уходим в поход? Мы тоже уходим в поход?

– Какой поход? – пробормотал я. – Просто я видел у тебя Тацита.

– Тацита, – поправил Вадим. – Да нужен ли он тебе сейчас… Начни с Эпикура, это основа всего.

– Что именно Эпикура?

– Мы уходим в поход, – говорил брат, улыбаясь справа налево, – мы уходим в поход. Мы хозяйке давно за квартиру должны. Но, увы, после нас там оценщика ждет – грязный пол, потолок, и четыре стены…

– Так с чего начать? – спросил я.

– Я составлю, тебе, Влерик, список книг, которые нужно прочесть в первую очередь. А самое главное – запомни это сразу, сейчас: никогда не читай о мелких народах и мелких цивилизациях.

– Почему, неинтересно?

– Изучая мелочь, будешь сам мелким, Влерик.

Брат внимательно смотрел на меня серыми глазами; пожалуй, глазами мы отличались больше всего. У меня были голубые, как и положено страстной родительской надежде, а у него почти без цвета, даже не серые, вообще никакие. В них дрожал спокойный смех – беспощадный ко всему, что его окружало.

«Ты и так мелкий, – говорил этот взгляд, – но можешь стать больше, может быть даже больше меня, но только если я окончательно плюну на все».

Моих способностей догнать его явно не хватало. Он опережал меня в возрасте, что бы я ни делал, мне не перепрыгнуть эти шесть лет. Я мог бы стать триумфатором в живописи, ведь я учился в художественной школе, рисовал, ходил в парк на этюды. Но похвалы учителей и гордые вздохи родителей наполняли меня отвратительным стыдом, я понимал – и только в этом чувствовал себя гением – что брат в силах создать какую-то другую, новую красоту.

Я прочитал письма Эпикура и вдруг понял, что я, должно быть, тоже что-то значу. Радостный, я отправился к брату, чтобы просто с ним поговорить. Он посмотрел на меня и сказал:

– Ты, братик, попался на крючок наслаждения, – и рассмеялся.

– Но это же так правильно, – сказал я.

– Ничего… полезно, – продолжал Вадим. – Все великие попадались на эту наживку, но также – подумай об этом, Влерик, – и великое множество мелких. Знаешь, когда начинается глупость? Когда с первой открытой истиной носишься больше, чем два часа. Я имею в виду твое сияющее как солнышко лицо, Влерик. Конечно, наслаждение прежде всего. Весь земной шар каждую секунду рычит от наслаждения. А те, кто не рычит – мечтают залаять. Так вот, ты – скулишь. Те, кто орут от восторга, всегда скулят, им нравится.

– Вот скажи, Влерик, – взгляд брата стал пристальней, глаза – цветней, – тебе нравится рисовать?

– Да.

– А почему? Зачем это тебе, братик?

– Мы с папой говорили, – быстро сказал я, – потом я поступлю в Ленинградскую Академию.

– А потом?

– Потом? Ну, не знаю. Выставки всякие… В Союз художников вступлю.

Брат откинул голову назад и засмеялся, хохотал он звонко, от всей души, но мне всегда казалось, что звуки его смеха заранее таят готовое для меня унижение.

– В Союз художников? – переспросил брат. – А что ты там будешь делать?

– Рисовать, – тихо сказал я.

– Рисовать? – почти крикнул брат. Он не улыбался, но лицо его сияло, как при самом отчаянном и веселом смехе.

– Рисовать?! – повторил он. – А захлебнуться не боишься? Ты мальчик смелый, Влерик. И имя, и фамилия у тебя подходящие. Но учти, ты ведь залезешь в середину. Знаешь, что такое середина?

Я молчал, тихо про себя ненавидя и его, и его смех.

– Лучше быть ниже середины. Вот как наш отец – и на шахте, и стихов не пишет. И это прекрасно, Валера…

Я вздрогнул, он редко так меня называл.

– А те, кто в середине – их полно – это и есть богемная шваль, отбросы, их едят крысы, едят каждый год, а они все равно жиреют и плодятся. Эти средние поэты, художники, музыканты – лучше бы не портили всем слух своим бренчанием, а спустились бы под землю, как отец.

2

Впервые брат перестал видеть во мне только объект для своих игр и развлечений, когда мне было лет семь, и мы в летний день сидели на кухне за столом – друг против друга – и ели вишню. Вадим, откинувшись на стуле, стрелял косточками в окно. По радио звучала музыка.

– Ладно, – громко сказал брат, – так уж и быть, скажу тебе, где тайник Флинта, но с одним условием.

Тайником Флинта служило потайное место у нас в доме, где Вадим или я что-нибудь прятали: деньги, жевательные резинки, конфеты, апельсины, марки, значки. У каждого из нас был свой тайник, и если он открывался, нужно было сделать новый. Раз в месяц брат придумал устраивать «Дни сокровищ», когда в поисках спрятанных предметов мы переворачивали весь дом, причем Вадим чаще всего находил спрятанное мной, а я – почти никогда. Неделю назад брат показал мне новенький компас на кожаном ремешке, покрутил им в воздухе и спрятал. Я думал об этом компасе и днем и ночью, так как третий раз посмотрел фильм «Остров сокровищ». Я видел компас во сне: я в пиратской одежде на деревянной лодке посреди океана, и в руках у меня только этот компас, который разросся в моем воображении до настоящего, позеленевшего от времени Компаса. Я пересмотрел все щели и закоулки в нашей квартире, а брат только посмеивался. И тут мне представилась возможность завладеть сокровищем.

– Скажешь, что это за музыка, – брат кивнул в сторону радио, – скажу где компас.

Я задумался, с каждым усилием чувствуя, что безнадежность погружает меня в темноту, где одна за другой вспыхнули точки света, они, как кометы, пробили мое черное поле – территорию страха и детства, – и одна точка вырвалась вперед.

– Полонез Огинского! – тихо воскликнул я.

Брат разжал кулак и ссыпал горсть вишневых косточек в тарелку.

– Верно, – кивнул он, и я сразу увидел в его глазах прежнюю скуку.