Рим. Роман о древнем городе

– Коллатин патриций, а Брут – нет. Его матерью была сестра царя, но отец был плебеем. Выиграв выборы в консулат, эти двое установили прецедент на будущее. В республике любой достойный человек – патриций или плебей – будет иметь шанс править государством.

Гней хмыкнул:

– Какой от этого толк?

Тит не унимался:

– Сенат пополнился новыми людьми. Тарквиний убил столько сенаторов, что Брут с Коллатином номинируют новых членов каждый день, чтобы довести число сенаторов до трехсот. И не только патрициев, но и плебеев.

– И того хуже! Разве это предел мечтаний человека? Стать одним из трехсот?

Тит нахмурился, искренне озадаченный:

– Гней, мне кажется, ты не понял.

В отличие от Публия, который не колебался бы ни минуты, он не мог вот так, без обиняков, заявить: «В новой республике может найтись место и для тебя, Гней, хоть ты всего лишь безродный плебей!»

– Нет, Тит, это ты не понял. Эта республика, это так называемое народное правление – что оно может предложить человеку, кроме шанса стать обычным сенатором, одним из трехсот, или в лучшем случае консулом, первым среди равных и к тому же одним из пары, да и избранным-то всего лишь на год? Пока у Рима был царь – была надежда, было к чему стремиться.

– Я не понимаю.

– Надежда, Тит! Честолюбивый великий человек, отважный воитель – тот, кто на голову выше прочих, – в прежние времена мог надеяться когда-нибудь занять трон, стать истинным правителем Рима. Но теперь, когда нет монархии, когда ее заменила эта жалкая республика, – какая надежда остается для такого человека?

Тит смотрел на друга, завороженный и устрашенный. Неужели Гней действительно воображал, будто может когда-нибудь стать царем Рима? Откуда взялось это неуемное честолюбие? Чего оно заслуживает – страха или восхищения?

Он почти жалел о том, что здесь нет Публия, который непременно высмеял бы все эти фантастические мечты.

Тит покачал головой:

– Куда-то нас не туда занесло: цари, республика… Ты же вроде собирался рассказать мне что-то о Бруте и его сыновьях…

– Не важно, – буркнул Гней.

Он отвел глаза, но в его голосе Тит услышал злость, боль и раздражение юноши, чьи мечты не встречают понимания и отклика ни у кого, даже у самого близкого друга. Не сказав больше ни слова, Гней ушел.

* * *

Подобно деду Тита, всячески подчеркивавшему значение грамотности, Брут позаботился о том, чтобы его сыновья выучились читать и писать. Это умение их и сгубило.

Вителлий, младший брат жены Брута, замешанный в заговоре сторонников восстановления монархии, сумел втянуть в этот заговор племянников, заверив их, что вернувшийся к власти Тарквиний вознаградит их с величайшей щедростью. Тайные гонцы сновали с посланиями между бывшим царем и заговорщиками. По мере того как приближался день намеченного возвращения Тарквиния – день, который превратил бы Форум в кровавое озеро, – подозрительный царь, желая покрепче привязать к себе своих сторонников, стал требовать от них письменные заверения в преданности, скрепленные личными подписями. Оба сына Брута, Тит и Тиберий, подписали такие заверения и передали их в руки раба, который принадлежал дядюшке Вителлию.

Однако этот раб был давно подкуплен Брутом и информировал его о тайных переговорах. О том, что в заговоре замешан его шурин, Брут знал. Любви к нему он не питал и потому вознамерился его разоблачить. О том, что к измене причастны его родные сыновья, Брут не мог и помыслить.

Рабу было обещано, что за неопровержимые доказательства существования заговора он получит не только свободу, но и права гражданина новой республики. Со смешанным чувством страха и возбуждения он явился к консулам, имея при себе доверенные ему хозяином письма.

– Сколько? – спросил Брут.

– Двадцать писем, – сказал раб, – подписанных двадцатью одним человеком.

Брут нахмурился:

– Получается, что одно из писем подписано двумя именами?

– Да, консул.

Брут брал одно письмо за другим и читал их, а потом передавал Коллатину. Некоторые из имен ничуть не удивляли Брута, а если иные и потрясали, то он, сознавая серьезность момента, не давал воли чувствам и произносил их с невозмутимым видом.

Вручая Бруту последнее письмо, раб отвел глаза. Брут, напротив, вперил в него взгляд и молчал так долго, что Коллатин, дожидавшийся, когда тот передаст ему письмо, стал гадать, не приключился ли с Брутом паралич. Почувствовав нетерпение, он сам взял письмо из рук Брута, а когда увидел две подписи – ахнул.

Брут же, в отличие от него, сохранил все то же невозмутимое выражение лица.

– Ну вот, – спокойно промолвил он, – теперь мы имеем неопровержимые доказательства заговора и знаем имена заговорщиков. Нужно послать ликторов и как можно быстрее задержать всех, чтобы никто не смог предупредить остальных.

– А потом? – шепотом спросил Коллатин.

– Думаю, в судебном процессе необходимости нет. Сенату предоставлено право в экстренных случаях решать подобные вопросы своей властью. Сейчас как раз такой случай. Мы будем действовать быстро и наверняка, чтобы спасти республику.

* * *

На следующий день граждан призвали собраться на Марсовом поле. Консулы поднялись на специально сооруженный помост, перед ними предстали обвиняемые. С них сорвали одежду, и теперь этих юношей из почтенных семей можно было принять за обнаженных атлетов, шествующих перед толпой в Большом цирке, с той лишь разницей, что атлеты приветственно махали руками зрителям, а у этих людей руки были связаны за спиной.

Все взоры были устремлены на сыновей Брута. Следовало признать, что если даже они не научились у своего отца ничему другому, то уж точно научились выдержке. В то время как некоторые из заговорщиков выкрикивали проклятия, молили о пощаде, рыдали или пытались вырваться из рук ликторов, Тит и Тиберий стояли абсолютно прямо, закрыв рты и глядя прямо перед собой.

Перед помостом трибунала выложили непрерывную линию из толстых бревен, вдоль которой распределили приговоренных. Их заставили встать в песке на колени и наклониться вперед, пока каждый не оперся грудью о дерево. На шею каждого была надета петля, прикрепленная к соединявшей всех вместе длинной веревке. Провисавшие участки веревки между наказуемыми крепились к вбитым в землю железным скобам.

Пленников лишили возможности двигаться, после чего приступили к наказанию. Сначала секли прутьями из ликторских связок, причем ликторы не спешили. Сыновья Брута и их дядя Вителлий получили столько же розог, сколько и остальные, – не больше и не меньше. Порка продолжалась, пока песок не покраснел от крови. Некоторые наказуемые теряли сознание, но их окатывали холодной водой и приводили в чувство.

Будь эти люди пленными вражескими воинами, обычными преступниками или взбунтовавшимися рабами, толпа бы глумилась и потешалась над ними, но сейчас она молчала. Лишь изредка слышались сдавленные рыдания, да порой кто-то прятал лицо, не в силах смотреть на экзекуцию. Впрочем, куда больше людей старались подражать Бруту, который сидел в консульском кресле и созерцал расправу не дрогнув.

Потом изменников, одного за другим, стали обезглавливать. Ликторы исполняли эту обязанность по очереди, передавая топор от одного к другому, вытирая с него кровь, перед тем как использовать снова. Сыновья Брута находились рядом друг с другом, примерно в середине линии, так что, когда ликторы подошли к Титу, десять человек уже были казнены. Их головы лежали на песке в лужицах крови, которая вылилась из рассеченных шей. Некоторые из обреченных, дожидавшихся своей очереди, в ужасе рыдали или бились в истерике, пытаясь разорвать свои узы. Иные потеряли контроль над кишечником и мочевым пузырем, так что к запаху крови добавилась вонь мочи и фекалий. Вителлий, стоявший последним, завопил так пронзительно, что один из ликторов, не вытерпев, заткнул ему рот окровавленной тряпкой.