Ристалища Хаббы

Он вновь устремил взор на арену. Там все было кончено: кушит дергал ногами в предсмертных конвульсиях, а бритуниец превратился в груду окровавленного мяса. На ристалище вышли служители с железными крюками, подцепили трупы под ребра и поволокли к воротам. Толпа на скамьях ревела: «Киммерийца! Киммерийца!» Конан мрачно усмехнулся и сплюнул, выражая свое молчаливое презрение. Сегодня не его день; он будет сражаться завтра и убьет девятого соперника на потеху хаббатейским шакалам…

Неужели, продолжал размышлять он, Митра разгневался бы, когда б эта хищная стая превратилась в пепел? Неужели занес бы над ним свою карающую руку? Подверг его наказанию? Какому?

Тут он припомнил, что ни один из встреченных им воителей ничего не ведал о каре, которой подвергался провинившийся. Кара существовала, но какой она была, никто не знал – в том числе и Рагар, от коего Конану удалось почерпнуть большую часть сведений. Рагар однажды проговорился, что конкретный вид наказания совсем не интересует воителей; они соблюдали клятвы не из страха перед Митрой, а из любви к нему. Видно, по этой причине никто и никогда не был наказан, ибо обет принимался от всего сердца и нарушение его означало духовную смерть – то есть такую участь, которая была страшней любой божественной кары.

Конан не верил в эти бредни; он твердо знал, что за каждый проступок полагается совершенно определенное воздаяние. Так, конокрадов в Туране разрывали лошадьми, грабителей в Немедии вешали, а в Аквилонии четвертовали, аргосские власти казнили пиратов путем милосердного усекновения головы, а в Шеме их сажали на кол. Если Митра не соизволил объявить наказание отступнику, то, вероятней всего, такового просто не существовало, и Податель Жизни поступил с истинно божественной мудростью, припугнув своих слуг на всякий случай и кончив этим дело. Но даже если бы Он и хотел покарать, то откуда станет ему известно о проступке? И каким образом Он выдернет провинившегося из огромного человеческого муравейника, расплодившегося Его попущением на земле?

Так стоило ли беспокоиться из-за Хаббы? Разглядывая возбужденную толпу, нехотя покидавшую амфитеатр, Конан уже не сомневался, что вернется сюда во всеоружии и спалит проклятый город. Только бы выкрасть рагаровы мечи и удрать! А до того – разделаться с Сайгом, рыжим асирским ублюдком!

Скамьи опустели, и мысли Конана обратились к более приятным делам. Он вспоминал о черноглазой Лильяле и ее подружках, единственных обитателях Хаббы, на которых ему не хотелось обрушить карающий божественный огонь. Во всяком случае, Лильялу бы он пощадил; девушка была добра к нему и, видно, тревожилась за его жизнь и судьбу. Иначе зачем ей появляться в амфитеатре? Представив ее грустное лицо, Конан решил, что девушка пришла сюда совсем не с целью поразвлечься. Но с какой? Подкормить его фруктами?

Грохот отодвигаемого засова прервал мысли киммерийца. Он обернулся: дверь была распахнута, а за ней в коридоре стояли шесть стражей с дубинками и короткими хаббатейскими мечами, свисавшими с широких кожаных поясов. Один из них держал бич, а другой – ошейник с цепью; у старшего над шлемом развевалось серое страусиное перо, знак десятника, кул-баши.

– Выходи! – рявкнул он. – Выходи, киммериец, и одевай свои браслеты. Поедешь на другое ристалище.

– Убирайся к Нергалу, сын осла и свиньи, – ответил Конан. – Мне и тут хорошо.

Десятник мигнул стражу с бичом, и тот сделал шаг к двери.

– Шею сверну, вонючая жаба, – пообещал киммериец. Теперь, после восьми побед, он был уверен, что является слишком ценным товаром, который охранники не рискнут попортить дубинками и плетью. Еще бы! Сам громоносный Гхор Кирланда желал полюбоваться его схваткой с асиром, с этим рыжим псом Сайгом!

Похоже, кул-баши это было отлично известно. Он прочистил горло, хмыкнул и миролюбиво произнес:

– Тебя отправят на ристалище Митры, самое большое в Хаббе, а это, варвар, великий почет! Ты должен биться с Сайгом, и сперва хотели привезти его сюда или устроить поединок на арене Трота Шестирукого, у царского дворца, но громоносный повелел, чтобы вы сразились на крупнейшем ристалище, где Сайг покрыл себя славой. Ибо кинаты и народ Хаббы желают лицезреть… Но дальнейшее Конана не интересовало.

– Плевал я на кинатов и народ Хаббы! – прорычал он. – Получается, меня везут к этому Сайгу, а не его ко мне. Это еще почему?

– Сайг за четыре луны справился с десятком тигров и леопардов и убил с полсотни человек. Ты же прикончил только восьмерых.

– Знал бы ты, мешок с дерьмом, скольких я прикончил до того, как очутился в вашем поганом городишке! Скольким я выпустил кровь – по обе стороны Вилайета!

Голос Конана звучал грозно, а взгляд не отрывался от клинка, торчавшего за поясом кул-баши. Десятник попятился, а люди его отложили дубинки, готовясь к рукопашной, но киммериец вдруг махнул рукой.

– Нергал с вами, потомки псов! Уберите цепи, я пойду сам. Больно охота взглянуть на этого непобедимого асира, кабаний навоз…

Его вывели на арену, где ждала повозка с железной клеткой, запряженная двумя лошадьми. На выезде из амфитеатра к ней присоединилась охрана – десяток конных лучников с длинными пиками и колчанами, полными стрел. Были тут и собаки – четыре огромных пестрых мастафа с клыками длиной в половину пальца. Таких псов разводили в Шандарате, на северо-западном берегу моря Вилайет, где Конану пришлось постранствовать в далекой юности и претерпеть немало горя. В частности, и по вине этих клыкастых отродий, едва не сожравших его с потрохами!

Он с ненавистью покосился на псов, потом оглядел конвойных: один из них вез на седельной луке драгоценные рагаровы мечи. Немного успокоившись, Конан сел на дно повозки и прикрыл глаза. Ему не хотелось глядеть на Хаббу, розовую жемчужину в оправе изумрудных садов. Он снова предался мечтам о том, как выжжет ее дотла.

* * *

Ристалище Митры находилось на северо-восточной окраине города. Большой амфитеатр, вмещавший тысяч пятнадцать народа, был выстроен в распадке меж двух холмов: главным, на склоне которого лежала Хабба, а гребень венчал царский дворец, и пологой возвышенностью, покрытой виноградниками и садами. Здесь и там среди яркой зелени виднелись крыши сараев с давильными прессами и бочками, в коих выдерживался золотистый бранд; на самой же вершине торчала круглая сторожевая башня, сложенная поясами, из розовых и белых камней. Восточнее прибрежные холмы спускались к равнине, тоже покрытой рощами фруктовых деревьев и плантациями виноградной лозы, среди которых стояли селения и несколько малых городов, подвластных Хаббе. Три самых крупных, – Хира, Сейтур и По-Ката, были расположены вдоль Пути Нефрита и Шелка, уходившего в гирканскую степь. Впрочем, участок Великой Дороги, пролегавший по землям хаббатейского царства, был невелик, и не составляло труда одолеть его за день; как и другие цивилизованные страны восточного Вилайета, Хаббатея вытягивалась длинной, но неширокой полосой вдоль плодородного морского берега.

Конана эти географические подробности не интересовали. Он знал лишь одно: если отправиться из Хаббы на восток вечерней порой и бежать всю ночь, то рассвет встретишь уже в дикой степи. Степь, конечно, не лес и не пиктские джунгли, и среди трав труднее укрыться от конных стрелков, но о подобных мелочах он пока не тревожился. Ему случалось бывать на гирканских равнинах, и он помнил, что встречаются там и овраги, и пересыхающие заболоченные реки с поросшими камышом берегами, и большие валуны, след древнего ледника, отступившего к северу. Словом, в степи хватало мест, где удалось бы подстеречь погоню и расправиться с хаббатейскими всадниками.

Сейчас о том задумываться не стоило; сейчас Конан мечтал лишь завладеть своими драгоценными клинками и выбраться из каземата под ристалищем. Но пока что мечты оставались мечтами; он просто сменил одну тюрьму на другую.

Солдаты, сторожившие его на пути к арене Митры, растворили клетку, передав пленника с рук на руки местным стрелкам; затем распахнулись двери в коридор и в темницу. Не успел Конан досчитать до двадцати, как очутился в разгороженной решеткой каморке, вроде той, в которой он отсидел последние дни. Правда, другая половина его нового узилища выглядела обитаемой: кувшин с брандом был опустошен на треть, и рядом с ним стояли два блюда – с фруктами и с медовыми лепешками.