Рижский редут

Рассказывал я это уже то ли в четвертый, то ли в пятый раз, и потому у меня выработались совершенно актерские ухватки. Подобные я наблюдал еще в походе, когда матросы в своем кругу, а офицеры – в своем, рассказывают одни и те же истории четыре года подряд, закрепив как раз те слова и жесты, что по душе слушателям.

Увлекшись, я не заметил, как мы подошли к углу Малярной и Большой Королевской. Свечкин с Гречкиным вели следом за нами селерифер, как конюхи ведут породистого и злого жеребца, вися на его удилах с двух сторон. За ними брел плотник Сидор со своим инструментом в деревянном продолговатом ящике с ручкой. Как оказалось, за Сидором на ту же Малярную свернул какой-то мужик с тачкой, а что было в той тачке – бог весть.

У дверей моего дома стояли герр Шмидт – я видел его лицо в профиль – и некий высокий господин. Господин говорил, герр Шмидт кивал, да еще с мрачным видом. Услышав заливистый и громогласный хохот Артамона, который в тот миг казался мне лучшим комплиментом моему ораторскому мастерству, господин повернулся, и я узнал частного пристава Вейде.

Хуже того, он узнал меня, невзирая на щетину в полпальца, покрывавшую мои щеки, и матросский наряд.

– Господин Морозов! – громко сказал он, устремившись ко мне. – Не вздумайте убегать! Вас-то мне и надо!

Глава тринадцатая

Мне очень хотелось бы с чем-то сравнить мой ужас при звуках голоса частного пристава, но ничего подходящего я даже припомнить не могу. Во время морского похода случались и шторма, и ночные грозы, и пуля однажды сбила с меня шляпу, и в любой миг турецкое ядро могло прошить борт «Твердого». И что ж? Поскольку все мы на корабле были в равном положении, ужас каким-то образом делился на всю команду и уменьшался, иногда и вовсе пропадал.

Сейчас беда грозила мне одному.

Я взглянул направо, налево – и кинулся назад, едва не сбив с ног Гречкина.

Тут надо отдать должное Сурку – он первый сообразил, от кого я удираю без оглядки, и помчался следом. А уж Артамон догадался последним.

Я проскочил и мимо селерифера, и мимо тачки, родственники мои также не задержались, разве что Артамон чуть помедлил – ровно столько, сколько надо, чтобы, повернувшись к матросам, крикнуть: «За мной!»

Но у матросов в руках был неповоротливый селерифер. Они боялись бросить двухколесного урода и зачем-то попытались его развернуть, хотя он и задом наперед должен ехать исправно. Тут-то они и налетели на мужика с тачкой.

Потом мы немало удивлялись тому, как идеально селерифер уперся в борт тачки, прижав ее к стене, и всю эту сложносочиненную конструкцию заклинило.

– За мной! – орал мой бешеный дядюшка, примерно так, как в Средиземном море.

Матросы, которым мы, понятное дело, ничего не объяснили, растерялись и перепугались. Они по натуре трусами не были, но когда прямое начальство с воплями улепетывает непонятно от чего, поневоле струхнешь.

Гречкин оказался по одну сторону от застрявшего селерифера, ближе к Большой Королевской, Свечкин – по другую, ближе к частному приставу. И грешно ругать матросов за то, что они, кинув селерифер на произвол судьбы, помчались наутек, Гречкин – вслед за Артамоном, Свечкин – мимо ошалевшего от таких страстей Вейде.

Частный пристав и герр Шмидт побежали ловить меня, но уткнулись в селерифер. Вейде встряхнул его и повалил, но так удачно, что колесо подмяло его ногу. Я не знаю, как они вдвоем разбирали эту французскую баррикаду, потому что опомнился и догадался поглядеть назад уже у Ивановской церкви. О ноге приставова нам сказал нагнавший нас Гречкин.

– Черт! – воскликнул Артамон. – Сто тысяч чертей! Вот это так реприманд! Ну, Сурок! Знал я, что твоя дурацкая красная таратайка натворит бед! Но чтоб таких?!.

– Мы пропали… – сказал Сурок. – Он нас всех троих видел вместе. И Шмидт видел! Сейчас они откроют комнату, найдут наши вещи…

“Да чтоб он сгорел, твой селерифер!..

– … пойдут в порт, прямиком к Моллеру…

– Да чтоб от него и золы не осталось!..

– …и селерифер тоже сразу опознают…

– Да чтоб он сквозь землю провалился – и он, и тот, кто его выдумал!..

Вот такую светскую беседу вели мои родственники, я же стоял молча, без единой мысли в голове. Я даже и представить не мог, что можно сделать в таком бедственном положении.

– … и Сидор потерялся! – завершил перечень неприятностей Сурок. – Ну, как его изловили? Он же сдуру все в полиции доложит – и номер лодки, и прозванье командира!

– Вам-то чего волноваться? – наконец спросил я. – Вас-то в чем обвинят? В том, что со мной случайно встретились в городе?

– Ты в матросском наряде, – сказал Артамон.

– Мало ли где я его взял?

Артамон и Сурок переглянулись, оба разом собрались было что-то сказать – да промолчали.

– Ступайте оба в порт, к Шешукову, – велел я. – Кайтесь в грехах, соврите что-нибудь… Может, он замолвит словечко перед вашим Моллером…

– А ты?

Ну что я мог им на это ответить? Из-за проклятого селерифера я оказался загнан в угол. Даже если родственники мои как-то выкрутятся, они уже не смогут мне помогать. И куда деваться – неведомо… хоть к противнику перебегай…

Эта мудрая мысль тоже пришла мне в голову, хотя никакого предательства я не замышлял, а скорее нечто героическое: перебежав, раздобыть важные для нас сведения, вернуться с ними, сделав этот подвиг оправданием себе, да чтоб сведения были государственной важности! Тогда герр Вейде уже не станет сообщать мне свое мнение об убийствах как единственно верное, а выслушает меня и постарается понять, что же там было на самом деле.

Мы стояли в узеньком крытом проходе у самых дверей Ивановской церкви, благо никто нам не мешал. Смотрели на башню Петровской церкви с неизменным венчающим ее петухом. Эти рижские петухи снизу казались крошечными, однако были величиной с хорошего бычка. Если бы крест – мне бы в голову пришли слова знакомых молитв, а то петух… Голова моя была совсем пустая…

– Позвольте, – услышал я русскую речь и повернулся.

По ту сторону прохода стоял сержант Бессмертный и явно собирался, потеснив нас, выйти к церковной двери.

– Извольте, – буркнул Артамон, подвигаясь; он, как самый крупный из нас, представлял главное препятствие для Бессмертного.

– Благодарю, господин Вихрев. Благодарю, господин Морозов.

Он произнес мою фамилию с казенной любезностью. Но знать ее он никак не мог! Мы не были знакомы – он не плавал с Сенявиным, а я не служил в Роченсальме!

Сурок потом рассказывал, что при звуках собственной фамилии я побледнел хуже всякого покойника.

Первым, кстати, опомнился Артамон.