Роб Рой

«Глупая, озорная, неисправимая девчонка! — сказал я сам себе. — Не к чему тратить на нее добрые советы, и деликатность с нею не нужна! Меня обманула простота ее обхождения, которую, казалось мне, она усвоила, как моду, как соломенную шляпку — надела ради щегольства. А между тем я уверен, что при всем блеске ее ума общество пяти-шести лоботрясов, которые тешили б ее своими дурачествами, доставило бы ей больше удовольствия, чем сам Ариосто, восстань он сейчас из мертвых».

Эти мысли настойчиво осаждали меня, потому что днем, набравшись смелости показать Диане свой перевод первых книг Ариосто, я попросил ее пригласить вечером в библиотеку на чашку чая Марту; но мисс Вернон ответила отказом, сославшись в оправдание на довод, который и тогда показался мне легковесным. Недолго размышлял я об этом неприятном предмете, когда отворилась калитка и на залитой лунным светом дорожке показались две фигуры — Эндрю и его земляка, согнувшегося под тяжестью короба, — и мое внимание было отвлечено.

Мистер Макрели, как я и ожидал, оказался упрямым, рассудительным и дальновидным шотландцем, собирателем новостей по профессии и по наклонности. Он сумел дать мне ясный отчет обо всем, что произошло в палате общин и в палате лордов в связи с делом Морриса, которым обе партии решили, очевидно, воспользоваться как пробным камнем для проверки настроения парламента. Министерство, как я уже слышал в пересказе Эндрю, оказалось, очевидно, слишком слабым и не могло поддержать обвинение, бросавшее тень на доброе имя знатных и влиятельных людей и основанное лишь на показаниях Морриса, человека сомнительной репутации, который вдобавок, излагая свою версию, путался и сам себе противоречил. Макреди снабдил меня даже номером печатного журнала «Новости», редко проникавшего за пределы столицы, в котором передавалась сущность прений, и экземпляром речи герцога Аргайла, отпечатанной в виде листовок: шотландец накупил их довольно много у разносчиков, потому что эти листовки, по его словам, ходкий товар по ту сторону Твида. В журнале я нашел скупой отчет, с пропусками и многоточиями, почти ничего не прибавивший к сообщениям мистера Макреди; а речь герцога, вдохновенная и красноречивая, содержала главным образом панегирик его родине, его семье и клану и несколько похвал — быть может, столь же искренних, хоть и менее пламенных, — которые он, пользуясь случаем, вознес самому себе. Я не мог выяснить, была ли задета моя репутация, но было очевидно, что честь моего дяди и его семьи сильно очернена и что некто Кэмбел — по утверждению Морриса, наиболее ярый из двух напавших на него грабителей, — сам лично выступил, по словам того же Морриса, свидетелем в пользу некоего мистера Осбалдистона и при попустительстве судьи добился его освобождения. В этой части версия Морриса совпадала с моими собственными подозрениями относительно Кэмбела, зародившимися у меня с того часа, как я увидел его у судьи Инглвуда. Раздосадованный и встревоженный этой удивительной историей, я отпустил обоих шотландцев, предварительно сделав кое-какие покупки у Макреди и отблагодарив Ферсервиса. Затем я удалился в свою комнату — поразмыслить, что бы мне предпринять в защиту своего доброго имени, всенародно очерненного.

ГЛАВА XV

Откуда ты — и кто ты?

Мильтон

Я провел бессонную ночь, обдумывая полученные мной известия, и сперва пришел к мысли, что должен как можно скорее вернуться в Лондон и своим появлением опровергнуть возведенную на меня клевету.

Но я не решался последовать такому плану, зная нрав моего отца, непреклонного в своих решениях во всем, что касалось его семьи. Между тем он, конечно, благодаря большому житейскому опыту скорее, чем кто-либо, мог помочь мне советом и благодаря знакомству с наиболее видными и влиятельными вигами легко добиться приема по моему делу у нужных лиц. Итак, я в конце концов рассудил, что самое верное — изложить все приключившееся со мной в виде рассказа, обращенного к моему отцу; и так как обычно оказия из замка в почтовую контору подвертывалась не часто, я решил поехать в ближайший город, за десять миль, и своими руками сдать на почту письмо.

В самом деле, со времени моего отъезда из дому прошло уже несколько недель, и мне представлялось странным, что я не получил за это время ни одного письма ни от отца, ни от Оуэна, тогда как Рэшли написал уже сэру Гилдебранду о своем благополучном прибытии в Лондон и о любезном приеме, оказанном ему его дядей. Если и признать за мной вину, я все же не заслуживал, как мне казалось, такого полного забвения со стороны отца; и я полагал, что в результате задуманной поездки, может быть, в мои руки скорее попадет письмо от него, которое иначе могло бы долго до меня не дойти. Все же в конце своего письма о деле Морриса я не преминул выразить твердую надежду, что отец почтит меня наконец несколькими строчками, — хотя бы лишь затем, чтобы дать мне свой совет и наставления; дело это сложное, писал я, и мне не хватает знания жизни, чтобы выбрать правильный путь.

Просить у отца разрешения навсегда возвратиться в Лондон оказалось выше моих сил. Но свое нежелание покинуть дядин замок я прикрывал показной покорностью воле отца, а так как себе самому я легко внушил, что только в этом и заключалась причина, почему я не испрашивал разрешения окончательно оставить Осбалдистон-холл, то я не сомневался, что и отец найдет ее вполне достаточной. Я лишь просил позволения приехать в Лондон на короткий срок, чтобы тем опровергнуть позорные слухи, так широко и открыто распространяемые обо мне. Запечатав письмо, в котором искреннее желание обелить свою честь странно скрещивалось с неохотой покинуть свое настоящее местопребывание, я поскакал в город и сдал конверт в почтовую контору. Там же мне было вручено — немного раньше, чем оно могло бы достичь меня иначе, — следующее письмо от моего друга мистера Оуэна:

«Дорогой мистер Фрэнсис. Ваше письмо через мистера Р.Осбалдистона получено и принято к сведению. Окажу мистеру Р.О. все услуги, какие будут в моих возможностях. Показал ему уже банк и таможню. Он кажется мне разумным, трезвым молодым джентльменом; к делу относится с большим старанием. Хотелось бы мне, чтобы кое-кто другой вел себя так же, но на все Господня воля. Так как вам может не хватить наличных, то вы, надеюсь, не обидитесь, что я прилагаю к сему вексель на 100 фунтов на имя гг. Хупера и Гердера в Ньюкасле, который подлежит оплате в шестидневный срок по предъявлении и, я не сомневаюсь, будет аккуратно оплачен.

Остаюсь, как надлежит, дорогой мистер Фрэнк, вашим почтительным и покорным слугой

Джозефом Оуэном.

Post scriptum. Надеюсь, вы уведомите меня о получении сего письма. Очень сожалею, что мы так редко получаем от вас известия. Ваш отец уверяет, что чувствует себя как всегда, но вид у него нездоровый».

Меня удивило, что в этом послании старого клерка, написанном сухим, деловым слогом, не было ни слова о том моем конфиденциальном письме, которое я ему послал с целью открыть истинный характер Рэшли,

— хотя, судя по тому, сколько шла почта, он, несомненно, должен был давно его получить. То письмо я послал из замка обычным способом, и у меня не было причин предполагать, что оно могло затеряться в дороге. Так как его содержание было очень важно и для меня и для моего отца, я тут же, в конторе, сел и снова написал Оуэну, повторив, по существу, все сказанное в прежнем письме и настаивая, чтобы он оповестил меня ближайшей почтой о своевременном получении этого повторного письма. Далее я подтвердил получение векселя и добавил, что не премину воспользоваться им, как только у меня явится нужда в деньгах. На самом деле я немало удивился, почему отец предоставляет заботу о снабжении меня необходимыми средствами своему клерку; но я решил, что между ними, наверно, был о том уговор. А если и нет — Оуэн был холост, сравнительно богат и сердечно ко мне привязан, так что я без колебаний принял от него эту небольшую сумму, которую решил рассматривать как заем и намеревался вернуть при первой возможности — в случае, если отец заранее ее не оплатил.

Так я и написал Оуэну. Местный купец, к которому меня направил почтмейстер, с готовностью учел мне вексель на гг. Хупера и Гардера, так что я вернулся в Осбалдистон-холл более богатым, чем выехал оттуда. К подкреплению своих финансов я отнесся не совсем безразлично, так как в замке сами собой возникали кое-какие расходы; и я уже давно с досадой и тревогой следил, как незаметно тает сумма, оставшаяся у меня после дорожных издержек. Теперь источник беспокойства был на время устранен. По прибытии в замок я узнал, что сэр Гилдебранд со всеми сыновьями отправился в небольшой поселок, называвшийся Тринлей-ноуз, «поглазеть, — по выражению Эндрю Ферсервиса, — как один забияка-петух выклюет мозги другому».

— Ты прав, Эндрю, это очень грубое развлечение. У вас в Шотландии оно, я думаю, не в ходу?

— Разумеется, нет, — не задумываясь ответил Эндрю, но тут же спохватился и добавил: — Разве что на масленице… или в другие праздники. Но, право, не стоит жалеть эту проклятую куриную породу: такой от нее всегда разор в огороде, что не убережешь ни бобов, ни гороха. Но вот диво: с чего это дверь в башню нынче открыта? Да еще когда мистера Рэшли нет! Не он же ее отворил, надо полагать.

Дверь, о которой говорил Эндрю, открывалась в сад с площадки у подножия винтовой лестницы, ведшей в комнату мистера Рэшли. Комната его, как я уже упоминал, помещалась в отдаленной части замка и особым ходом сообщалась с библиотекой, а другим — сводчатыми, путаными и темными коридорами — с остальным домом. Длинная узкая дорожка, выложенная дерном и с двух сторон обсаженная высоким остролистом, вела от двери башни к небольшой калитке в ограде сада. Пользуясь этими ходами, Рэшли, живший в своей семье обособленной и независимой жизнью, мог уходить из дому и возвращаться, не возбуждая любопытства сторонних наблюдателей. Но со времени его отъезда винтовой лестницей и дверью в башню никто не пользовался, а потому замечание садовника заставило меня насторожиться.