Робинзонада Яшки Страмболя

Я молчал. Как не верить! Я бы сейчас с удовольствием умер… так я устал. Только вот маму жалко…

ИВАШЕВ

— Одиннадцать часов! — определив время, Яшка отбросил стебелек и покосился в мою сторону.

Я поддал пятками Машины бока, поторапливая ее, хотя отлично знал, что ее и оглобля не поторопит.

— Километров сто отшагали, — продолжал Яшка и, ойкнув, крикнул, что у него лопнула мозоль.

Я оглянулся, помедлил, сполз с лошадиной спины и блаженно растянулся на земле, раскинув руки и глядя в небо. Одно облако было похоже на кита — вытянутое на полнеба, горбатое, оно неподвижно висело в сини. Может быть, мама сейчас взглянула на небо и тоже рассматривает диковинное облако?

Мне подумалось: пушистая ковылина повисла над моей головой и колышется оттого, что она такая тонкая. Даже кузнечиков не слыхать, и ничегошеньки не движется. Все сомлело и дремлет, все замерло. И страшновато мне от такой тишины и от сознания своей затерянности…

— В лесу лучше, — сказал я. — Птицы поют, деревья шумят…

— В лесу не заблудишься, — протянул Яшка. Он лежал на боку и жевал травину. — Какая сторона дерева мохом обросла, та показывает север. Пожалуйста, иди на север. А вот еще по звездам…

— И в степи звезды есть.

Яшка продолжал:

— Смотри, какое облачко… На кита похоже. А?

— Вижу…

— Как ты думаешь, его видно из нашего двора? А?

— Чего? Домой захотел? Вовуля ты, что ли? — грубо оборвал я его.

— И ничуть, совсем не захотел! — торопливо оправдывался Яшка. — А Вовулю я презираю. Клянусь!

Мне стало стыдно: ведь я и сам только что думал о доме, о маме.

— Вставай! Раз, два! И садись на кобылу, — и тут я испустил обычный вопль: — Маша! Маша!

Кобыла трусила шагах в двадцати. Тальников вокруг не видать. А нам — разморенным и усталым — с этой ведьмой о четырех ногах без кустов не справиться.

Я тащу Машу за повод. Яшка плетется за мной.

Печет вовсю. Иссохшиеся губы слиплись, у обоих кровоточат. И снова степь, степь, степь плывет перед глазами, и минутами мерещится она мне желтым байковым одеялом, которым накрывали меня во время недавней болезни.

Солнце нещадно поливает задохнувшуюся в жаре степь. Солнце стало для нас чем-то живым. По утрам, выкатываясь веселым малиновым шаром, оно доброе и согревающее. Степь по утрам румяная в его лучах. Стоят столбиками у своих нор суслики, уставившись на восходящее солнце. Медлительные беркуты не спешат забраться в прохладную высь. Они мирно, размахивая коричневыми, в белых стрелах крыльями, полетывают над степью, медля расстаться с землей. Снуют кобчики, пугая птах разбойничьим посвистом тонких крыльев.

Но вот солнце забирается все выше, выше. Оно тычет в глаза лучами, слепит. Солнечные лучи гуще, плотнее, теперь они жгут. Птицы жмутся в скупую тень кустов, изредка какая-нибудь пичуга подает голос — вяло и неохотно. Редкий зверек в такую жару высунется из норы. Воздух текуч и зыбок. Марево искажает горизонт.

Но вот день идет к концу, и солнце ложится, остывая, на палевые спины отрогов и добродушно выглядывает оттуда оранжевым зрачком. И вдруг закричат тупокрылые и несуразные птицы — чибисы. Откуда они взялись? Примостившись на хлипкой веточке тальника, посвистывает одинокая пичужка. Степь погружается в сумрак и прохладу.

Пробую облизать шершавые, потрескавшиеся губы. Язык липнет к ним — как липнет зимой к накаленному морозом железу, когда по дурости вздумаешь его лизнуть.

Ноги словно не твои. Так бывает во сне. Хочешь бежать, а ноги непослушны.

Чувствуешь себя как на сковородке, и не видать конца этому пеклу. Хоть бы кустик! Хоть какой-нибудь кустишко…

День в разгаре. Яшка совсем раскис. Он ковыляет где-то позади. Я останавливаюсь, поджидаю его. Кобыла тычется мордой мне в спину и замирает, низко опустив голову и расставив ноги. Подходит Яшка, поднимает на меня мутные глаза, отирает рукавом пот с распаренного лица и молча садится на землю.

Дело плохо. Надо идти вперед, искать тень и воду.

— Вставай, — толкаю его.

Он мотает головой — дескать, больше не могу. С Яшкиной шеи свисает на шнурке до смешного бесполезный сейчас свисток. Яшка равнодушно уставился в землю, прикрывшись от солнца кепкой, и для него сейчас хоть трава не расти!

Я присаживаюсь рядом и злым голосом говорю Маше:

— Только и забот нам, что волочить тебя за собой, дармоедку! — Потом говорю Яшке: — Помнишь, у индейца с Огненной Земли «В детях капитана Гранта» был конь? Стоит индейцу свистнуть, конь тут как тут. Если и нам Машу так приучить?

В Яшкиных глазах оживление. Он смотрит на задремавшую кабылу. Я поднимаюсь, волоку Машу на десять шагов в сторону и оттуда командую:

— Свисти!

Яшка свистит. Я подтаскиваю упирающуюся Машу вплотную к нему и сую ей черствый кусок хлеба.

Яшка сердито говорит мне:

— Не так! Не умеешь! Я вот Жулика быстро научил. Помнишь?

Я киваю. Я помню, что пес Жулик так и остался дурак дураком, но соглашаюсь с Яшкой и отдаю ему повод. Яшка тычет меня в спину и сердится:

— Отойди! Дальше! Дальше! Теперь свисти. Да сильнее же!

Я и сам не рад своей затее.

Если бы я не отобрал у Яшки рюкзак, он скормил бы кобыле весь наш хлеб. Теперь Яшка ожил, и я командую:

— Айда!

И снова шаги, шаги. Яшка плетется позади. Непонятно, откуда у меня берутся силы переставлять ноги…

И вдруг дикий вопль Яшки:

— Сазда! Ура! Димка-а, Сазда!

Мы до рези щурим глаза, всматриваясь в марево. Сквозь мутный текучий воздух вдали маячат минареты осокорей. За эти желтые душные дни я стосковался по людям, по зелени, по воде. Мы побежали. Так бегут только к матери. Маша, оробевшая от наших хриплых вскриков, трусила следом.

Зеленый костер пылал в степи ярко и радостно. Выскочили на малоезженую дорогу. Откуда она здесь? А-а, до нее ли сейчас!

Мы ворвались сквозь свежо шелестевшие ветки в сырую тень, в тополиный дух, повалились на землю — на-черную влажную землю, не рыжую и горячую, как там, за спиной, на землю с мягкими запахами лиственного тлена.

И заснули. Тут же заснули!

— А-а!

Я открыл глаза. Рядом, раскинув руки, мычал во сне Яшка. Над нами стоял высокий дядя в брюках с закатанными штанами, в голубой застиранной майке. В одной руке он держал лопату, в другой — повод.

— Кобыла-то ваша? Чего скотину распускаете?

Я растолкал Яшку. Мы растирали розовые отметины на своих щеках от устилавших землю мелких черненьких сучков и разглядывали дядьку. Он был остроносый, с впалыми щеками, загорелый, в очках и глядел на нас сердито.

Дядька сказал, что Машу он обнаружил возле арыка, где она жевала саженцы.

— Вы из совхоза? — спросил он.

— Нет. Из поселка.

Дядька уважительно помолчал. Потом качнул головой в сторону глухо бормотавшего движка.