Род

* * *

С той ночи Волчонок стал все чаще убегать один в горы. Хотя, почему убегать? Никто ему не препятствовал, даже и названная мать, кто может возражать живому воплощению божества? Да и что может случиться с таким большим, шестилетним мальчиком, кто его обидит? Разве что заблудится, но такая крамольная мысль применительно к Волчонку и в голову ни к кому не приходила.

А то, что один… Волчонок не от людей убегал, он убегал от одиночества среди людей. Он бы и рад был побегать в компании, но единственным, кто изредка откликался на его призыв, был Братец. И тогда Волчонок спешил познакомить его со своими новыми друзьями. Но из этого ничего не получалось, Братец их не видел. Не потому, что они разбегались при его появлении или прятались от него, нет, Братец их просто не видел.

– Вечно ты все придумываешь! – бросал он в раздражении Волчонку и возвращался в деревню, к своим проверенным, не растворяющимся в дымке приятелям.

– Ну и ладно! – раздавался тут же чей-то голос. – Не очень-то он нам и нужен.

– Совсем он не нужен! – встревал другой. – Нам с Волчонком веселее. Иди к нам, брат!

Это обращение не должно вводить в заблуждение. Дочери и сыновья старой волчицы не входили в число его новых друзей, не их он искал в горах. Конечно, если они случайно встречались, то Волчонок приветливо махал им рукой, но точно так же он здоровался с зайцем, барсуком, косулей. Волки были для него одними из многих, быть может, и лучшей, но все же лишь частью неисчерпаемой и доброй Природы, окружавшей его.

Волчица, призывно смотревшая на него из лесной чащи, никак не связывалась в его голове с волчицей, певшей скорбную песню на скале над молельной поляной. Первая была земная, понятная, из плоти и крови, вторая – вторая почти ничем не отличалась от резного изображения на тотемном столбе. Волчонок слышал слова, несущиеся со скалы, но приписывал их могуществу и искусству стоящего рядом волхва, и отвечал он словами положенными, вложенными в его уста все тем же волхвом, что же до чувств, волновавших его кровь, стискивающих грудь, то он о них не задумывался, мал он еще был для того, чтобы задумываться о своих чувствах. Да и столько всего интересного было вокруг него, что не оставалось ни сил, ни времени, ни желания заглядывать еще и внутрь себя.

* * *

Впрочем, и вокруг себя Волчонок смотрел не во все стороны. Скажем, равнина, начинавшаяся у подошвы их гор и утекавшая на закат и на холод до самого горизонта, не привлекала его внимания. Скорее, отталкивала и пугала. Очень уж она большая и – плоская. Вот уж где заблудиться немудрено, глазу-то не за что зацепиться, разве что ночью за звезды. Но ночью людям положено спать, по крайней мере, так говорит Мокишна, когда не выпускает его вечерами из дома. И Влк ей вторит, хотя уж он-то, казалось бы, должен был понимать, как это приятно – побегать по лесу в свете луны.

Да, заблудиться на равнине легко, а спрятаться негде, всего-то тебя как на ладони видно, стоит только кому-то забраться или взлететь повыше. Потому, наверно, люди на равнине и окружают свои деревни крепким тыном, чтобы иметь хоть какое-то убежище. А вот еще Влк рассказывал, что там, далеко есть очень большие села, и там люди живут в очень больших домах, таких больших, что в каждом из них могла бы разместиться вся их деревня, и таких домов во много раз больше, чем изб в их деревне.

Но удивительно не это, а то, что эти поселения люди окружают еще большим тыном, в два, а то и в три человеческих роста, и складывают его из камней, оставляя узкие проходы, которые закрывают крепкими воротами, такими, что и вепрь не пробьет, и буйвол не сдвинет. Зачем? Выходит, что сбиваются вместе от страха перед беспредельностью и бесприютностью, но не изживают свой страх, а лишь умножают его, и от этого великого своего страха замыкаются добровольно в тесную глухую клетку. Странные они, эти равнинные…

То ли дело у нас! Вот идет он один – и никого не боится! И защищает его не какая-то низенькая рукотворная стена, которую такие же руки разрушить могут, а непоколебимое творение Всесоздателя – горы, которые не стесняют свободы, не застилают взгляд, а наоборот, указывают ему единственно верное направление – вверх, к вечным небесам.

Так думал Волчонок, идя по тропинке, уводившей его в глубь гор, подальше от непонятной и ненавистной равнины. Иногда на ходу он наклонялся, подхватывал горсть голубики и шел дальше, подкидывая по ягодке вверх и ловя их ртом на лету. А еще он примечал новые следы, что появились за последние дни, и представлял картины происшедших здесь игр, погонь и битв. И, посвистывая, делился своими наблюдениями с птицами.

За этими многочисленными занятиями время летело незаметно, вот и перевал, тут Волчонок всегда останавливался, не уставая изумляться красотой матери-Природы. Внизу в чуть вытянутой чаше лежал кусок неба, горы свисали гигантскими сталактитами, в бездонной глубине плыл орел и, если присмотреться, в этом другом мире можно было разглядеть маленького мальчика, машущего ему рукой. Многие тешат себя мыслью, что они единственные в своем роде, что других таких, красивых и умных, нет. Волчонок же, наоборот, радовался, что он не один, что вот ведь есть такой же, как он, и наверняка в других местах есть мальчики, похожие на него, как хорошо было бы собраться вместе, поиграть.

– Я вас когда-нибудь найду! Обязательно найду! – крикнул Волчонок и стал спускаться вниз.

Тропинка привела его к озеру, на берегу лежали две долбленки, чуть повыше стоял шалаш, перед ним кострище в обрамлении толстых, отполированных штанами рыбаков бревен. Самих рыбаков не было, так уж подгадал Волчонок. Он не стал задерживаться на стоянке и отправился вдоль озера по узкой галечной отмели. Вскоре до него донеслись нежные звуки песни, а потом он увидел и саму певунью. Она, чуть раскачиваясь в такт песне, сидела на толстой ветке ивы, нависавшей над озером, и при этом ухитрялась расчесывать золотым гребнем свои длинные, спадающие почти до воды волосы.

– Привет, тетка Вила! – крикнул Волчонок.

– Здравствуй, дружочек! – откликнулась русалка, при этом песня продолжала литься как бы сама собой.

– Красиво поешь!

– Красиво, – без ложной скромности ответила русалка и, тяжело вздохнув, добавила: – а что толку? – песня тоже всплакнула жалобно и умолкла. – Хоть бы один добрый молодец появился! – пожаловалась русалка взобравшемуся на ветку Волчонку. – Так нет же, одни грубые мужланы! Придут, всю воду взмутят, поймают несколько несчастных рыбешек, провоняют все вокруг своим костром, всю ночь глаз не дадут сомкнуть своими криками, что у них песнями зовутся, и – уйдут! Оставят положенную десятину и уйдут! Сдалась мне их рыба! Мне внимание нужно. А вот чего им нужно – не пойму! Ведь и голос у меня, и фигура! – русалка подхватила руками груди, размером и формой повторяющие ее голову с шеей в придачу, и повела ими из стороны в сторону. – И все зазря пропадает!

– Счастья своего не понимают! – поддакнул Волчонок, вернув без изменений русалке подхваченную у нее же фразу.

– Только ты один меня и понимаешь, дружочек, – со вздохом сказала та, – скучно-то как! Пошли, что ли, искупаемся.

– Нет, мне мамка не разрешает с тобой плавать, – ответил Волчонок, – говорит, а ну как под воду утянешь.

– Да разве я тебе что плохое могу сделать? – обиделась русалка.

– Я мамке то же самое говорю, а она все свое – а ну как заиграется, не сдержится.

– Да, я девушка увлекающаяся, – просто призналась русалка, – оттого и страдаю. Мне увлекать положено, а не увлекаться. Ладно, не хочешь купаться, так сходи, цветочков нарви, я тебе плетеницу совью, все хоть какое-то развлечение.

– Ромашки, это хорошо! – сказал она, когда Волчонок вернулся с огромной охапкой цветов. – Будет у тебя белый убор, пусть все видят и знают, что ты у нас не простой волчонок, а белый.

– Почему – белый? – удивился Волчонок.

– Почему-почему? – пожала плечами русалка. – Уродился такой! Вот вырастешь, станешь Белым Волком.