Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27-37
Шрифт:
– Да.
Она, стараясь не смотреть на него, села на стул и схватила верхнюю из кипы историй. Денисов помыл чашки, поставил их в шкаф и, опершись на столешницу кухонной панели и скрестив руки на груди, уставился на Татьяну Георгиевну.
Некоторое время длилось обоюдное молчание. Лишь Татьяна Георгиевна шелестела страницами.
– Не хотите ли рюмочку коньяку, Татьяна Георгиевна?
– Нет! В рабочее время пить не положено! И это Родина коньяк, а не ваш! – Мальцева несла глупости, листая историю и совершенно не понимая, чья она, зачем оказалась в этой кипе на столе, и вообще – почему она сама, Татьяна Георгиевна Мальцева, не идёт домой, если её кабинет разгромлен и спать ей фактически
– Вы и не на работе. Я только вам предложил. Родин не жадный.
– Кстати, что вы здесь делаете, Александр Вячеславович?! – заведующая резко навела фокус на интерна, надеясь, что её взгляд достаточно начальствен и никоим образом не намекает на всё произошедшее между ней и Денисовым.
– Я здесь… – он необычайно забавно огляделся вокруг себя. – Дежурю я здесь, Татьяна Георгиевна. Вашим же распоряжением до конца месяца я поставлен в график вместо Линькова.
– Да?.. Извините. Ну, если вы здесь дежурите, то идите и… И сделайте вечерний обход!
– В половине первого ночи? Татьяна Георгиевна, я уже сделал вечерний обход. В девять вечера.
Мальцева отложила историю, откинулась на спинку стула и в упор посмотрела на Денисова.
– Александр Вячеславович, вам что, доставляет удовольствие, когда я чувствую себя идиоткой?! То я оказываюсь у вас на кухне, ночью, с голой задницей, то вы мне делаете предложение руки и сердца, то…
– … моете мою чашку! – подсказал Денисов.
– Где вы научились быть таким… Таким… Таким спокойным и…
– И упрямым. Это врождённое, Татьяна Георгиевна. Я не учился. Генетически получил. От мамы и папы.
– Кстати, о вашем нелепом предложении! – Мальцева почувствовала себя в своей колее, потому что появился повод поехидничать.
Ехидство, ирония, сарказм – вот за что цепляется сильный человек, неожиданно дав давно запрещённую самому себе слабину.
– Вообразите, что я согласилась, и что? Как бы вы повели знакомить меня с мамой и папой?! Я себе представляю! – она немного деланно расхохоталась.
– Не думаю, что мои родители стали бы требовать у вас паспорт.
– То, что я намного старше вас, не просто бросается в глаза. Это швыряется в глаза, налетает шквалом, долбит по глазам, как перепад давления по травмированной барабанной перепонке.
– Как вы избыточно метафоричны этой ночью, Татьяна Георгиевна. И как прекрасны!
Он стоял всё так же, скрестив руки на груди и опершись на столешницу кухонного уголка. И был всё так же спокоен, мерзавец!
– Кроме того, моих родителей за каким-то чёртом понесло в Антарктиду.
– В Антарктиду? – недоумённо переспросила Мальцева. – Зачем? Они полярники?
– Они забавные, упрямые и энергичные люди. И несмотря на вышеперечисленное – спокойные. Им, видите ли, захотелось постоять на Южном полюсе. После того как они там постоят, то, полагаю, ещё с полгода будут таскаться по Южной Америке… Чтобы согреться. Мой отец – достаточно известный фотожурналист. А мама – так получилось – журналист самый обыкновенный. Она пишет тексты к его фотографиям. Или он иллюстрирует её тексты. Это так переплелось, что уже нельзя сказать наверняка. Они толкают свои творения в разнообразные толстые иллюстрированные журналы. Как отечественные, так и зарубежные. Они совершенно поглощены друг другом и работой. Им нет никакого дела – в самом прекрасном смысле этого словосочетания – до моей жизни. В двадцать один год они вручили мне ключи от бабушкиной квартиры и сказали, что отныне моя жизнь – это моя жизнь.
– Вы что, не общаетесь?
– Почему не общаемся? Мои родители – мои лучшие друзья. Я всегда могу зайти к ним в
гости… ну, в смысле, всегда, когда они в Москве. Равно как и они ко мне. И мы всегда можем обратиться друг к другу за помощью. Хотя они ещё ко мне за помощью ни разу не обращались, должен признать. И слава богам, – Александр Вячеславович трижды поплевал через левое плечо и трижды постучал по столешнице.– Так не хотите им помогать? – едко сказала Татьяна Георгиевна.
– Так не хочу, чтобы возникали ситуации, когда они будут нуждаться в моей помощи.
– Нет, даже когда я совершенно не должна выглядеть идиоткой, вы всё умеете так перевернуть, что я выгляжу идиоткой!
– Но очень красивой иди…
В дверь без стука внёсся Родин. Он был уже без халата, в одной голубой пижаме. Весь потный и взлохмаченный. Рыжие патлы соломой торчали в разные стороны. Александр Вячеславович тактично прервался на полуслове.
– Что там?! – слишком поспешно поинтересовалась Татьяна Георгиевна.
– Ничего. Роды первые, срочные, тридцать девять-сорок недель, передний вид затылочного предлежания, первый период родов, воды целы, схватки по двадцать-двадцать пять, через семь-десять, – автоматически протараторил Сергей Станиславович. – Но там такой концерт! – Он закатил глаза. – Нет-нет, не волнуйтесь, в отделении тихо. И там не концерт. А скорее инсценировка в стиле старика Хичкока. Юля перестала вопить и колотить себя по животу и планомерно изводит Светлану Николаевну и Игоря Моисеевича. Больше, разумеется, Светлану Николаевну. Наша славная Вера Антоновна пребывает в шоке.
– Но как же так вышло, что вы допустили к суррогатному материнству молодую девчонку, не имеющую своих собственных детей?!
– Ещё пару часов подожду – поставлю слабость родовой деятельности и прокесарю, – пробурчал себе под нос Родин. – Татьяна Георгиевна, по коньячку? Ну его к чертям, этот кофе! У меня уже в моче, пардон, концентрация кофеина явно больше предельно допустимой.
Мальцева кивнула головой. Родин достал три рюмки и вопросительно глянул на Татьяну Георгиевну. Она снова кивнула.
– Ну, раз шеф разрешает…
Сергей Станиславович разлил коньяк по крохотным ёмкостям.
– Сперва я закончу историю про Зину. Если вы думаете, что я забыл, то сильно ошибаетесь. Запоминать тексты – моя первая специальность. Вторая – их создавать, а третья…
– Про третью мы знаем! – остановила его Мальцева.
– Да-да, иногда я бываю излишне многоречив. Практически всегда. Итак, Зина стала вести свой простой дневничок. Пару-тройку психологов следовало бы пристрелить, чтобы неповадно было. Каждый же мнит себя Юнгом. Ну, наше здоровье!
Родин опрокинул в себя коньяк. Так же поступила и Мальцева. Интерн, лишь слегка пригубив, поставил рюмку на столешницу.
– На одной из страниц, на неделе примерно двенадцатой, в дневничке нашей молдавской Зины, прежде вполне себе эмоционально устойчивой, стали появляться записи, занимающие по две, по три, по четыре и более страниц, испещрённых одной и той же фразой: «Это не мой ребёнок. Это не мой ребёнок. Это не мой ребёнок». Психологи считают, что ведение дневника позволяет избавиться от тяжёлых мыслей. Но Зина, создание, прежде лишённое мыслей вовсе, заведя дневник, стала не только эти самые мысли у себя обнаруживать, но и фиксироваться на них. Давно известно, что навыки письменной речи очень положительно влияют на мышление. В основном положительно. То есть – у кого как. Не все психологи одинаковы умны и, соответственно, одинаково полезны. Психологи большей частью одинаковы глупы, увы. Как там у Булгакова? «Вы смеётесь надо мной за то, что я не похож на вас, а я смеюсь над вами за то, что вы все похожи друг на друга!»