Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27-37
Шрифт:
– Бумагу жалко, – вздохнул главный врач. – Но Иван Петрович у нас тоже из блатных.
– Скорее из врачебной династии.
– И кого лучше?
– Ваня добрее, спокойнее. Амбиций меньше, на работе больше времени проводит. Второй злее, честолюбивее, жаднее. Как специалисты – примерно одинаковые. Одна школа. Руки обоим один и тот же академик ставил. Петрович может отделение распустить. Василич – тот так гайки закрутит, что никому жизни не станет, все будут слоняться неприкаянно, вылизывая послеоперационных, он всё на себя заберёт. Не знаю, что лучше, а что хуже. Всё равно больше некого. Если из своих. Остальные – или предпенсионного, или уже сильно пенсионного возраста. Или совсем в подштанниках. Эти двое – всё-таки врачи, а не так, поссать вышли.
– Кстати, о… Коль, слушай, я тут… В общем, ты бы не мог меня завтра обследовать.
– Писаешь, что ли, криво?
– Да нет. Но лучше я проверюсь.
– Моя смотровая – твоя смотровая! – с радушным грузинским акцентом развёл руками Зотов.
После внезапной глупой смерти Семёнова все мужики «за сорок» немедленно обследовались
Главврач принял соломоново решение: устроил тайное голосование среди врачей урологического отделения. Две кандидатуры: Иван Петрович Пустовойтов и Игорь Васильевич Рачковский. С подавляющим перевесом голосов победил Иван Петрович Пустовойтов, врач-уролог высшей категории, кандидат медицинских наук. Игорь Васильевич Рачковский, врач-уролог высшей категории, кандидат медицинских наук и доцент кафедры урологии и нефрологии, чуть не лопнул от злости. То есть сперва, когда главврач объявил о таковом раскладе, Игорь Васильевич чуть не лопнул от важности. Он вообще относился к той категории врачей, которые всегда имеют нарочито важный вид, как будто знают что-то такое, что кардинально отличает их от простых смертных. Что-то тайное, сакральное. Подобные врачи взирают на пациентов слегка свысока, снисходя до равности лишь с особо избранными: сильно блатными и с хорошо отягощенным финансовым анамнезом. Иван Петрович со всеми пациентами – платными и бесплатными, бедными и богатыми, жадными и щедрыми – был одинаково вежлив, мягок и тактичен. Игорь Васильевич, еле-еле защитивший свою кандидатскую, написанную той самой женой, которая от него ушла, так был ударен величием учёной степени, что коллеги всерьёз беспокоились за его психическое здоровье. Иван Петрович к получению звания кандидата медицинских наук относился проще – как к малоприятной, отвлекающей от дела суровой необходимости нынешних реалий, в которых едва вылупившийся из академии, ничего не умеющий и не соображающий птенец – уже сразу кандидат наук. Как-то неловко нынче быть без этого смешного к. мед. н. оперирующему знающему специалисту, когда у тех, кто за тобой папки носит, на бейджике эти буковки имеются. Иван Петрович, узнав о предстоящем тайном голосовании, лишь кивнул и никак своего поведения не изменил. Игорь Васильевич вызвал каждого к себе в кабинет доцента (у Ивана Петровича и кабинета-то никакого не было – в ординаторской сидел) – и, преломив по стакашке, пообещал золотые горы и особое благоволение заведующего, если выберут именно его. Стакашку врачи с ним преломляли, согласно кивали в ответ на перечисление Игорем Васильевичем характерологических и профессиональных недочётов Ивана Петровича, но… Но тем неожиданней оказался для него результат: практически единогласно коллегами выбран был Иван Петрович Пустовойтов. За Игоря Васильевича Рачковского проголосовала одна-единственная женщина-уролог, работавшая в отделении. Ей было уже слегка за тридцать, ни особой красотой, ни особыми талантами она не блистала, а от Рачковского как раз только-только ушла та пресловутая жена. И пару раз он пил на эту тему с Ириной Владимировной. Правда, он пил на эту тему со всеми, кто под руку подворачивался, но Ирина Владимировна всё-таки была женщиной. Одной-единственной незамужней женщиной среди поголовно женатых мужчин-врачей этого урологического отделения. И одним-единственным врачом, проголосовавшим за Игоря Васильевича. Как-то так, в общем.
Рачковский месяц не разговаривал с Пустовойтовым. Хотя до этого они практически дружили. То есть – близко приятельствовали. Или как это называется, когда люди связаны одними учителями, долго и плотно работают плечом к плечу, вместе выпивают и даже ходят друг к другу в гости семьями. То есть – ходили. Пока от Рачковского не ушла жена. После того как она ушла, Рачковский таскался к чете Пустовойтовых в одиночестве или с медсёстрами. И они мужественно выслушивали его становившиеся всё более фантастическими саги «всё о том же».
Будь расклад иным, Пустовойтов бы пожал Рачковскому руку, поздравил его с избранием на ответственную должность и даже с искренним удовольствием обмыл бы с коллегой это дело. Рачковский же молча встал и с обозлённым видом вышел из ординаторской, хлопнув дверью. Будь иным Пустовойтов, он немедленно обрезал бы Рачковскому все подходы к операционной (как непременно бы сделал Рачковский, выбери коллектив заведующим его). А Рачковский не здоровался и не разговаривал с Пустовойтовым месяц, передавая ему бумаги на подпись с медсёстрами. Если бы заведующим выбрали Рачковского, Пустовойтов имел бы кучу проблем из-за малейшего опоздания, но заведующим выбрали Пустовойтова – и потому Рачковский приходил на работу когда хотел и частенько свои действия и решения с заведующим Иваном Петровичем не согласовывал вовсе. Тема ушедшей жены разбавилась темой: «Ванька – сволочь, ему папа помог!» Чем «Ваньке-сволочи» мог в тайном голосовании помочь папа – да, действительно заведующий гастрохирургией этой же больницы, да, действительно бессменный областной хирург – не понятно. Ещё более непонятно то обстоятельство, что Рачковский обливал за глаза жидким говном Пустовойтова всем встречным-поперечным, друзьям и врагам, знакомым и не очень, врачам, медсёстрам, санитаркам и собственным пациентам Ивана Петровича, а тот, всё зная, молчаливо терпел и на любые справедливые возмущения по этому поводу лишь
сдержанно говорил: «Человеку плохо. От него жена ушла. Прекратите сплетничать». Через месяц Пустовойтов подошёл к Рачковскому и виновато сказал:– Игорь, ну чего ты? Ну что за ерунда? Столько лет вместе. Давай пять!
Рачковский пожал Пустовойтову руку, но подрывной деятельности не прекратил. Впрочем, цену ему все знали. Выбор отделения был понятен.
Что касается набившей оскомину всей больнице бывшей жены Рачковского, то ушла она от него не просто так. А по тем же причинам, по которым коллеги предпочли выбрать в заведующие Пустовойтова: Игорь Васильевич был лицемерен, жаден и, признаться честно, откровенно глуп и скучен, когда речь не шла о выделительной урографии. Непонятно другое – почему она вообще вышла за него замуж. О чём на их свадьбе некогда вопросил всё тот же Зотов, сказав, обращаясь к ней, буквально следующее:
– Вы умны, красивы и порядочны. Зачем вам это?
Бывшая жена Рачковского не стала тогда объяснять Зотову, что внезапно ей просто захотелось покоя. Которого не было ни в отчем доме, ни с многочисленными, сменяющими друг друга любовниками. А Рачковский настолько предсказуем и житейски правилен, что, наверное, ей с ним будет хорошо.
Она ошиблась. Рачковский не был житейски правильным, он был бытийно-ущербным. Каковым, впрочем, является преобладающее большинство, и ничего ужасного в этом нет. Просто каждый должен найти себе подходящую пару. Бывшая жена Рачковского не была ему достойной парой. А он – не был достойной парой ей. Когда она это осознала – тут же ушла. В чём была, взяв только свой собственный паспорт. Но слишком взволнованный уходом жены Рачковский не мог понять, отчего это ему так мятежно на душе, и всем рассказывал, что «эта сука, которую он так любил, а она оказалась страшной блядью», отобрала у него всё. И он даже хотел покончить жизнь самоубийством. Сперва ему верили и сочувствовали, но когда рассказы и жалобы приобрели уже и вовсе неправдоподобные масштабы, все перестали слушать сказочку про белого бычка. А некоторые даже почувствовали себя идиотами. Особенно после истории с выборами заведующего. Стали припоминать события, детали, мелкие события и детальки, и… И даже всегда спокойный, как слон – потому что большие люди, как правило, добрые, – сын покойного Семёнова как-то раз протрубил на всё отделение: «Я всегда знал, что Василич – страшный жмот, гондон и врун!» Короче, Игоря Васильевича перестали слушать. Даже единственная женщина-уролог в отделении, Ирина Владимировна. Ей даже замуж за него внезапно перехотелось.
Но в очередном академическом году в урологическое отделение поступила новая партия интернов. И незамужняя очкастая девица двадцати семи лет – долго поступала, тяжко урологию выбивала – обратила свои пристальные взоры на холостого доцента. Напрашивалась на операции, третьей постоять. Заполняла его истории и заполняла за него журнал операционных протоколов. И смотрела влюблёнными глазами. Но призрак гнусной твари, высокой тощей блондинки, разбившей ему жизнь, пока заслонял всё. Доцент приблизил девочку-интерна к себе, но лишь потому, что нынче только она одна могла выслушивать страшные истории о бывшей жене. Её питала надежда стать женой нынешней. Доцент пока был не в курсе. Не давал себе труда понять, что вот оно, его истинное счастье! Из всех книг, в отличие от «проклятой проститутки, которая только и делала, что читала», прочитавшей только букварь и «вон ту, синюю, про почки». Ещё не отдавал себе отчёта доцент Рачковский, что простенькая и незамысловатая интерн, мечтающая о печати в паспорте, «ребёночке» и пожизненном месте в поликлинике, – и есть его настоящая пара. Но девочка-интерн уже оплатила своё участие в конференции по урогенитальным инфекциям, притащилась за доцентом (участие которого оплачивали фармфирмы, ибо он участвовал в протоколе клинических испытаний) в Питер и не отпускала его от себя весь первый банкетный вечер.
– Ну, идё-о-о-мте, Игорь Васильевич! – услышала Мальцева тихое, умоляющее, удаляясь с Паниным.
– А ведь она его на себе женит! – сказала она Семёну Ильичу.
– Ой, да ладно. Кто отказывается переспать, особенно когда оно само упорно напрашивается? Трахнет, поплачется пьяными слезами про бывшую и… – Панин внезапно замолчал.
– Ага. И женится. Это ведь так происходит, Семён Ильич? «Оно само напрашивается». Трахаешь. Плачешься пьяными слезами на бывшую, а потом – бац! – трое детей, плюс ты – дедушка. Романтика! – хохотнула Татьяна Георгиевна.
– Стерва ты, Мальцева! – привычно-спокойно ответил Панин.
– Нет, мне теперь даже интересно. Через полгода мы услышим звенящий над отделением урологии звон свадебных колоколов. Молодая будет в белом платье и беременная. Спорим?
– Танька, нельзя быть такой циничной!
– Я не циничная, Панин. Я – опытная. Ладно, идём уже к твоим министерским. Только ненадолго. Я устала.
– Тогда ну их, министерских, поехали отсюда. И я не хочу сегодня больше никаких разговоров, никаких размышлений ни о чьих судьбах. Я хочу быть сегодня только и только с тобой.
– Ладно. Поиграем в эти игры, – согласно кивнула Мальцева.
Действительно, для чего ещё придуманы игры? Для того, чтобы отвлечься от реальности. Чтобы о реальности забыть. Чтобы не думать об отсутствии любви и неизбежности смерти. Первая случается куда реже второй и поголовно подменена «отношениями». Вторая – ужасна и непривлекательна, особенно если её бояться. А как же её не бояться, если гарантированно неизбежной смертью (через болезни и жизнь, полную лишений и несправедливости) ещё и постоянно пугают болезненно внушаемых прямоходящих, которых уже и людьми-то перестали считать, переименовав в «группу обследования», «целевую аудиторию», «потребителей» и ещё чёрт знает во что.