Роддом, или Жизнь женщины. Кадры 38–47
Шрифт:
Неизвестно, долго ли он сидел в кабинке кабацкого нужника, но в дверь постучали и нормальным таким, понимающим мужским голосом не то чтобы спросили, а скорее констатировали:
– Семён Ильич, вы там живой?!
– Денисов, не дождёшься! – рявкнул Панин.
Но почему-то стало легче.
Водителя погрузчика приговорили к пяти годам за непреднамеренное убийство по неосторожности. Как-то так… Владелец рынка отделался крупными взятками. И рынок не закрыли. И опасную разгрузочную площадку не обустроили по всем правилам, и охрану не усилили. И бабы не перестали устраивать истерики своим мужикам из-за розеток.
И
И Панин, как и прежде, любил в своей любви к Таньке Мальцевой прежде всего саму свою любовь и лишь потом – саму Таньку Мальцеву.
И росла Муся Панина, обожаемая отцом совершенно беззаветно и потому могущая по полному праву именоваться именно что «плодом любви» – для Панина (и была единственной настоящей любовью Таньки Мальцевой).
И Ельский берёг свою беременную молодую жену до опасения последней за психику мужа.
И Марго понятия не имела, выходить ей замуж за американца или…
И всем им ещё очень долгое время чудился доцент Матвеев. Бывало, обернёшься в коридоре – и вот же он, только что был… Только готовился шпильку воткнуть или что-то язвительное отвесить. Или придёт баба с гинекологической проблемой, наберёшь по привычке номер… И становится больно.
Очень больно.
Но если тебе больно, ты – живой.
И значит, всё ещё возможно.
Кадр сорок четвёртый
Непонятное ощущение
Была суббота. Татьяна Георгиевна решила остаться дома. Сегодня ответственный дежурный – Родин. В обсервации – Поцелуева. Да и, в конце концов, руководящая работа – это в том числе умение делегировать полномочия! Плох тот генерал, который не доверяет своим офицерам и солдатам. Если что, тьфу-тьфу-тьфу, вызовут. Но нет ни одного «если что», с каковым не могли бы справиться рыжий добряк-весельчак Родин и его боевая подруга Засоскина. И почему всё время на какие-то военизированные сравнения тянет? Самая мирная работа: родовспоможение.
Да и с дочерью хотелось побыть. Муся уже не только ела, писала, какала, спала и плакала. Муся становилась забавной. Она сейчас шустро ползала, хватала всё, до чего могла дотянуться. Жизнерадостно хохотала, выдавая совершенно необыкновенные рулады. Хмурила личико. Надувала щёчки. Морщила лобик. Неописуемо удивлялась. Умилительно притворялась. По каждому предмету, до которого таки дотянулась, имела своё собственное мнение. Мальцева не хотела совсем уж пропустить этот мимический пир. Подрастёт – и ага! Это же прекрасные мгновения!.. Панин утверждал, что Мусина мимика и сама Муся вся как есть – её, Танькина, копия. Прям-таки ксерокопия. Клон.
– Да всё ты врёшь! – отвечала она ему, сдвигая брови.
– Вру? – смеялся Сёма. – Вот ты же себя не видишь каждую секунду в зеркале! А ты сейчас точно такую же мордочку состроила, как Муся. Одну из миллиона мордочек. Ты же на себя в зеркало смотришь, как все бабы, – с сосредоточенным выражением лица. Но красота – это не только черты! Это динамика, живость… То, что и называют обаянием.
Панин нащёлкал запредельное количество фотографий. Он даже печатал их! Отсылал секретаршу с флешкой в ближайшую контору. И толстых фотоальбомов с Мусиными изображениями было уже в штабель. Как-то раз Татьяна Георгиевна взяла один из альбомов (а кто альбомы покупал? кто фотки вставлял? неужто тоже Сёмина секретарша?) и наткнулась на чёрно-белую фотографию, потёртую, с оторванным уголком. На неё смотрела наивно-удивлённая, лукаво-простодушная, невыносимо щенячья-радостная и одновременно мудро-печальная Муся, в распахнутых глазах которой читались
тысячи чувств и мыслей.– Панин, скажи, она роскошная! Вот объективно скажи, как отстранённый зритель, а не как чокнутый папаша! – подсунула она ему фотографию.
– Она? – Сёма хитро прищурился. – Она – совершенно роскошная. Говорю объективно, – рассмеялся он.
– А ты где так фотографию успел затаскать? Или теперь специально старят для пущего бандитского понту?
– Танька! Это твоя фотография! В нынешнем Мусином возрасте. Я её сто лет назад спёр из альбома твоей мамаши.
– Да? – удивилась Мальцева.
– Там на обороте год есть, и чернила уже поплыли.
Татьяна Георгиевна перевернула фотографию.
– Действительно я. Мне казалось, она совсем на меня не похожа.
– Будем надеяться, обойдётся внешним сходством! – слегка иронично прокомментировал Панин, аккуратно забирая у Татьяны Георгиевны фотографию, как величайшую драгоценность. После чего сам осторожно вставит её обратно в окошко альбома.
– Ты знаешь, только сейчас подумала: я очень похожа на свою мать.
– Неправда! – чуть не подскочил Панин. – Потому я и говорил, что красота – это не только черты, а ещё и мимика, жесты. Улыбка… Я ни разу не видел твою мать улыбающейся! А ты и Муся – хохотушки.
– Возможно, в младенчестве и моя мать была хохотушкой. Кто ж теперь знает? Но ты прав. Улыбалась она редко. Настолько редко, что я почти никогда и не видела её улыбки. Для своих. Только в гостях и по делу. Мать моя жила недовольная всеми и вся. И, умирая, не изменила себе. Ушла в мир иной, крайне недовольная миром этим и заранее зная, что и там всё – сплошные поводы для неудовольствия… Панин! – требовательно окликнула Мальцева, сосредоточенного на приготовлении завтрака для Муси Семёна Ильича.
– Угу? – вопросительно промычал он.
– Я не выгляжу недовольной этим миром?
– Ты выглядишь очень по-разному. В каждый текущий момент, немедленно сменяющийся другим. В тебе, как и в Мусе, миллионы оттенков. Застывшей формы под названием «Мать твоя!» в вас нет, успокойся. Вы слишком деятельны для этого. Иногда, пожалуй, слишком. Особенно некоторые взрослые девочки! – подмигнул он Мальцевой, не отрываясь от помешивания манной каши.
И он был очень хорош! Чёрт возьми, Панин был просто обворожительно хорош в фартуке, у плиты. Замминистра, ёлки-палки! Он совершенно чудесный мужик. И энергии – хоть отбавляй! Как будто омолодили его эти роды… Дом строит. Продал своё однокомнатное холостяцкое гнездо. Купил участок в ближнем коттеджном посёлке – и строит дом. Домину! Показывал проекты. Радуется, как дитя. Дом называет «наш». Похоже, он решил, что всё раз и навсегда определено и превратилось в застывшую форму. Хотя сам только что о текучести… Решил самостоятельно, без разговоров. И без печатей сам для себя и узаконил. А что решила она? Она ничего не решила… Всё-таки какой мерзкий запах у манной каши!
– Сёма, я терпеть на могла и не могу манную кашу. Вот и сейчас я с трудом сдерживаю рвотный рефлекс!.. А Муся может это жидкое дерьмо литрами засасывать!
– Папина дочка! – с гордостью произнёс Панин. – Всё! – Он снял фартук. – Папа каши наварил, вам на целый день хватит. Папе надо на работу. А потом папа заедет на стройку! Надо быстрее заканчивать и переезжать из этой тесной клетушки.
– Это не клетушка! Это моя квартира!
– Успокойся, я не собираюсь её продавать!.. – Он внимательно посмотрел на Мальцеву. – Танька, это выражение лица на всех языках мира означает: «А ты и не можешь её продать, старый козёл! Это – моя квартира!» Успокойся. Твоя. Это всего лишь фигура речи. И… – Панин запнулся и тихо добавил: – Я никаким образом не посягаю на твою независимость. Я просто счастлив, что ты рядом. Это всё. Поступай, как считаешь нужным.