Роддом. Сериал. Кадры 14–26

– Да как же он сам догадается, что ложкой сподручнее, если ему не показать? Если ничему не обучать – так он у вас Маугли будет! – возмутилась нянька. И тут же была рассчитана.

Четвёртая была изгнана сразу же, как попыталась приучить двухлетнего мальчика к горшку. Пока папа напоследок излагал няньке недопустимость подобного варварства в столь раннем возрасте, сынишка Линькова потопал своими толстыми короткими ножками на кухню, разыскал запрещённую ложку и с удовольствием сожрал этой самой ложкой то, что перед этим наделал в горшок. Любимый папа частенько кричал прикроватной маме про то, что человек должен хоть что-то уметь, иначе сам себя не прокормит! Малыш очень хотел похвастаться папе, что он умеет есть ложкой – это уже что-то! и в случае чего сам себя прокормит. Но, увы, он совершенно не умел говорить. Совсем ничего. Вместо того, чтобы озаботиться чрезмерной молчаливостью отпрыска возраста вполне себе уже осмысленного лопотания, Валерий Иванович рассказывал всем встречным-поперечным, что у него не просто какой-то там обыкновенный ребёнок, коих пруд пруди, а самое что ни на есть дитя-индиго.

– Я вас разочарую – индиго говно ложкой не жрут! – припечатала четвёртая нянька перед тем, как хлопнуть дверью.

Пятая лишилась места после того, как выкинула все обмылки. Не успела сообразить, что в доме Валерия Ивановича ничего и никогда не выбрасывается! Из собираемых обмылков Линьков собирался варить мыло. Когда-нибудь. Поэтому этих самых в пыль засушенных обмылков были у него полные коробки из-под старых телевизоров. Давно вышедших из строя старых телевизоров. Которые тоже не выбрасывались, а стояли тут же, на балконе. Очень мешая нянькам развешивать штанишки его ненаглядного отпрыска на той самой бельевой верёвке.

Шестая нянька отказалась быть Вике горничной и выполнять её мелкие поручения типа сгонять за докторской колбасой и коньяком в ближайший гастроном.

Седьмая ещё при знакомстве с семейством уточнила, мол, а зачем вам, уважаемые, нянька, если мамаша, как вы говорите, по целым дням дома? На дому работает? Не работает? А что делает? Всюду нос суёт? Не суёт? На кровати лежит? А чего лежит? Сильно устаёт? О нет. С малышами сильно уставших мам дел не буду иметь ни за какие деньги, увольте! До свидания!

И так далее.

В общем, пришлось Валерию Ивановичу крутиться со своим ненаглядным малышом самому. Из-за этого он сильно просел в деньгах. Договорятся, например, с Валерием Ивановичем насчет родов, а рожать начинают – когда? Ну, разумеется, именно тогда, когда ему не с кем оставить пятилетнюю кроху на ночь. Жена? Да, есть жена… Но малыш не уснёт, пока папа ему не прочитает сказку на ночь!

Со временем Валерий Иванович растерял клиентуру. Просился было в гинекологию, в ординаторы. Но сам же первый оттуда и сбежал. Что ординатором в гинекологии заработаешь, кроме гембеля и зарплаты? В дневное время и заведующий прекрасно со всеми пациентками разберётся. Так что пришлось Линькову кое-что достать из сильно запрятанного дедушкиного тайника и начать продавать помаленьку.

– Интересно, этот болван в курсе, что в его захламлённом коридоре на обдрипанной стене сыреет и блекнет подлинник Коровина? – как-то раз спросила у Семёна Ильича Мальцева.

– Правда?! Ух ты! Но… думаю, болван в курсе. Его дедуган, судя по пьяным базарам нашего Валерия Ивановича, неплохо в своё время пограбил награбленного. Линьков как-то брякнул, что у него есть клочок бумажки с рукописным наброском Маяковского. «Где-то на книжных полках валяется». Но Валерий Иванович, моя дорогая, не просто жаден. Он патологически жаден. Жаден до безумия – и это не фигура речи. Он не продаёт ничего такого вроде картины Коровина или наброска Маяковского не потому, что ценит их как раритетные вещи, произведения искусства и тому подобное. Он не продаёт их по той же причине, по которой не может выбросить пустые пыльные бутылки. Которые, разумеется, никуда и никогда не сдаст. Это и есть безумная жадность. Именно это, а не оголтелое завышение цен на что бы то ни было. Впрочем, он и по-умному жаден до бесстыдства. В прежние времена своим девкам такие ценники за аборты-роды лепил, что у меня волосы дыбом вставали. Оттого в основном, что находились такие, что ему эти бабки шальные несли.

Несмотря ни на что, Панин питал к Линькову что-то вроде благодарности. Когда-то тот очень помог ему с кандидатской диссертацией, касавшейся некоторых аспектов кровотечений в акушерской практике. Кроме того, Валерий Иванович был из тех людей, что бесстыдно играют на чувствах ближних. И даже дальних. Когда Панин его песочил за разнообразные должностные нарушения вроде побега с дежурства, грязного халата или напоминал, что прооперировать и бабки снять – это ещё полдела, женщину надо до выписки довести, Валерий Иванович делал такое несчастное лицо, начинал так слезливо плакаться на больную жену и несчастного бесприютного малыша (четырнадцатилетнего нынче возраста!), что Панину тут же становилось стыдно, и он, слегка пожурив Валерия Ивановича, тут же его отпускал. Даже выговора ни разу не влепил.

* * *

– Я вас ищу, Татьяна Георгиевна. Старшая сказала, что вы у начмеда. Хорошо, что вы уже вышли. Мне надо девочку госпитализировать, срочно. Подпишите…

– Валерий Иванович, в отличие от Панина, я совершенно бессовестный и бесстыжий человек! Я ничего вам не подпишу, – ответила Татьяна Георгиевна подошедшему к ней в грязном халате доктору. – «Срочно» – это в вашем исполнении значит – «девочка» не по контракту. А меня за неконтрактных слишком сильно не любит начальство. – Она кивнула головой в сторону кабинета начмеда. – Кроме того, господин Линьков, я отстраняю вас от работы в отделении. И в график дежурств вместо вас ставлю другого врача. Какого-нибудь не слишком кормящего папашу. И поверьте мне, сделаю всё для того, чтобы вас наконец вышибли на пенсию. И молитесь, чтобы вышибли вас туда если не с почётом, то хотя бы более-менее достойно.

– Танечка, девочка! Милая! Как же я буду жить? На что я буду содержать моего малыша и больную жену? – ахнул Линьков.

– Валерий Иванович! Вы эти представления оставьте для Панина. Надеюсь, вы отдаёте себе отчёт в том, что я вас с вашими концертами в любом случае… – Мальцева хохотнула. – В любом случае перекукую. А вашего «малыша», дорогой Валерий Иванович, от окончательного распада личности может спасти только ваша смерть, уж простите за откровенность. И смерть вашей супруги. У неё ещё пролежней нет? Желаю счастливо оставаться, господин Линьков! Привет Коровину. Кстати, то полотно, что гниёт в вашем хлеву, стоит столько, что хватит до конца ваших дней, ещё и на дубовый гроб с парчовой набивкой останется.

Мальцева развернулась и спустилась в подвал, покурить…

Не слишком ли она была с этим несчастным Линьковым жестока? Вот ведь, вроде дерьмо человечишко, но всё-таки… Помнится, как-то давным-давно – она едва интернатуру закончила – запер её этот Валерий Иванович в своём кабинете. Были какие-то посиделки – тогда частенько у него собирались, не только на его дни рождения, а и по любому поводу. Уж очень удобный у доцента Линькова был кабинет – в самом углу отделения патологии беременных. Теперь там люкс для контрактниц. А тогда был кабинет, он же – учебный класс для студентов и интернов, он же – место сборищ по самым разным поводам. Все тогда немного выпили, и сальный Валерий Иванович, тогда ещё временами бывавший вполне сносным, почему-то запер Таньку Мальцеву у себя в кабинете. Кажется, она задержалась, чтобы собрать и перемыть тарелки, а он взял и запер… И из-за двери прокричал ей, что будет её тут держать, пока она ему не «даст». Запер, а сам куда-то умёлся. Хорошо, что телефон у него в кабинете был. Она переключила вилку из внутренней розетки в городскую, позвонила Матвею и, смеясь, рассказала, что она тут «пленница тире наложница» в кабинете у Линькова. «Ну, у такого, помнишь? Облезлого гнома, который дока в ДВС-синдроме, я тебе рассказывала!» Матвей, смеясь же, пообещал прибыть и выручить прекрасную наложницу из плена. – «Да ладно, он скоро вернётся!» – «Уверен. Но на всякий случай я лучше приеду. Всё равно уже темно и страшно, бу-бу-бу! Заберу своё неразумное дитя, застрявшее в лапах злого кощея!» – «Да какой он злой, он просто жалкий, несчастный человечек. А у меня нет клаустрофобии!» Матвей, понятное дело, выехал. Линьков никак не возвращался. Клаустрофобии-то нет, а вот кофе вкупе с крепкими спиртными напитками обладает совершенно чумовым мочегонным эффектом. Спустя четверть часа Татьяне Георгиевне страшно захотелось по-маленькому. А поскольку кабинет доцента тогда ещё не был палатой люкс, то и санузла в нём не было. Через полчаса Мальцева поняла – всё. Катастрофа. На одной из полок у Валерия Ивановича стоял хрустальный вазон, подаренный кем-то из благодарных пациенток. В общем, пусть пеняет на себя, как говорится! Помнится, в вазон всё не поместилось. Мало того, не поместилось. Именно когда началось переливаться через край, но остановиться было уже никак не возможно, ключ в двери повернулся, и в кабинет вошел хохочущий Матвей, хлопающий по плечу улыбающегося – большая редкость! – доцента Линькова. Вот это была картина маслом, куда там тому Коровину!

– Писай, писай, мармеладочка! – ни на секунду не смутившись, сказал Матвей ласково.

– Простите, Татьяна Георгиевна, старого дурака! – извинился перед ней Линьков, когда она подскочила и суетливо привела себя в порядок, с ужасом обозревая растекающуюся вокруг вазона лужу. – Не беспокойтесь, я сам! Сейчас позову санитарку. Какие вы счастливые, ребята. Я вам очень завидую! Я, Татьяна Георгиевна, тоже хочу любить кого-то так, как вы любите своего мужа. И чтобы меня кто-то любил так, как вы его любите. – И, помолчав, добавил: – Татьяна Георгиевна, а можно я на этом хрустале гравировку сделаю? Что-нибудь вроде: «В этот вазон мочилась самая счастливая женщина на свете!»

«Что ты ему там наговорил?» – немым вопросом делала она тогда страшные глаза Матвею. Но тот только улыбнулся и сказал Линькову, что санитарки не надо. Сходил в отделение за ведром и шваброй и совершенно спокойно прибрал за ней… Её Матвей, такой мужественный, квинтэссенция всего мужского… Впрочем, никаких противоречий.

Но не слишком ли она сейчас?.. Больше никто и никогда не будет так увлечённо, с таким фанатизмом рассказывать о свёртывающей системе крови, как Валерий Иванович. Не слишком ли она была жестока с этим несчастным Линьковым? Да нет. Никакой он не несчастный. Омерзительный тип. Коллекционер грязи в белом халате. Точнее, некогда бывшим белым.