Родина (сборник)

Начальник вынул из кармана коробку папирос «Казбек» и протянул ее Игнатию Мусиевичу и Петру Софроновичу. Петр Софронович не курил, а Игнатий Мусиевич хотя тоже не курил, но папироску из почтительности взял.

– Да-а, – сказал, помолчав, Игнатий Мусиевич. – Была у нас на косе молодая рыбачка Маруся Жильченко. Вышла она годов тридцать назад за дальнего человека, за Ивана Сидоренко, и уехала с ним по-за Дон, кудась к самой Волге. Там она с ним всю жизнь и прожила и нашу Петрушину косу с той поры ни разу не навестила. Однако всегда сердце человеческое тянется к родительским местам, к своему, как говорится, тыну. И у Маруси сердце до нас сейчас обратилось, и получили мы от нее знаменательное письмо. Пишет Маруся, что у них идет подготовка к сотворению рыболовной артели, однако никто в ум себе не возьмет даже такого пустого дела, как оснастить или, скажем, засмолить шаланду. «И как это давно стало у нас известно в поселении, – пишет Маруся, – что я, старая, происхожу родом с Азовского берега, то пришли до меня люда с просьбой отписать вам, старейшим опытным рыбакам, не может ли быть от вас нам некоторой помощи. Вот я и пишу. Прошу вас сердечно не отказать в моей просьбе, так как я есть и остаюсь и здесь, в сухом степу, азовской рыбачкой и меня даже зовут все здешние люди Маруся Приморская».

Так вот. Получили мы то письмо с берегов будущего моря и надумали вдвоем с Петром Софроновичем поехать подсобить добрым людям. По тому соображению, что мы, старые, у себя на косе не при работе, от нашего отсутствия никакого ущерба там не будет, а здесь получится польза. Петр Софронович хорошо понимает по части засмолки и сетевого хозяйства, а я кое-что маракую по части такелажа и парусного дела.

– Вот за это спасибо! – сказал начальник, и на усталом его лице появилась улыбка. – Садитесь ко мне в машину. Я вас довезу до водохранилища. Крюк небольшой – километров пятьдесят, не больше.

Старики, кряхтя и дивясь просторности машины, осторожно сели в нее, дверцы захлопнулись, и машина, выбрасывая из-под колес струю пыли, умчалась в сторону водохранилища.

Начальник был рад этой встрече со стариками. Она была для него тем, что он называл «переключением». Почти круглые сутки, кроме четырех-пяти часов сна, его память должна была хранить сотни важных и неотложных дел и тысячи мелочей. Без них было немыслимо строительство. Чтобы память не устала и не «отказала», нужны были иногда «переключения»: или разговор, далекий от строительства, хотя бы об охоте на стрепетов, или несколько страниц из романа, или, наконец, какая-нибудь неожиданность, вроде встречи с этими стариками. После каждого такого «переключения» начальник заметно отдыхал.

Вот и теперь, сидя в машине вместе со стариками, слушая их и заставляя себя вникать в каждое слово их рассказа, начальник видел песчаную косу на Азовском море, хаты с высокими деревянными порогами, тонкие сети, сваленные горами на берегу, и это воображаемое представление освежало его так же сильно, как если бы он действительно побывал на этой косе и уснул на часок-другой в тени, в «холодке», на скользкой соломе под плетнем, слушая сквозь сон, как равномерно шумит море, занятое своей вековечной и великой думой.

Глядя на стариков, начальник вспомнил о своем отце. Все личное как-то отошло у него за последнее время на дальний план. Начальник шутил над собой и говорил, что теперь он не человек, а строительная организация, и у него нет времени даже на воспоминания. Но несмотря на это, он часто вспоминал отца – старого литейщика, доживавшего свой век на Волге, в Горьком, – такого же неспокойного старика, как и эти двое рыбаков. О литье но могло быть теперь и речи, и старик занялся выращиванием в своем домишке на окраине города лимонов.

«Удивительно, – думал начальник, – как это человек никогда не может успокоиться и всегда должен быть чем-нибудь новым. Если разобраться, то они с отцом заняты одним и том же делом. Оба заставляют природу подчиняться воле человека. Отец растит лимоны в Горьком, а сын перекраивает лицо земли здесь, на юге.

Да, отец был очень похож на этих стариков. И добродушием, и подвижностью, и своей зоркостью. Вот заметили эти старики именно то, что не все и не всегда замечают на строительстве. Увидели то, что говорит о близком будущем: мост над еще не существующей водой. Заметили и обрадовались.

И дело, по какому они приехали, – тоже все в недалеком будущем. Дело, может быть, и небольшое при исполинском размахе работ, но нужное, хорошее дело. Надо им, конечно, помочь».

Начальник высадил стариков в поселке около дома Сидоренко, попрощался с ними, и машина умчалась в сторону Волги.

Начальник курил и улыбался. Редко бывали у него такие спокойные минуты глубокой уверенности в своей работе и полного отсутствия забот. Двое этих стариков были для него как бы первыми вестниками победы, вестниками завершения исполинской работы.

Без громких слов, без приподнятого умиления, а просто, по-деловому, даже как-то по-родственному, приехали они на берега будущего озера-моря налаживать новую жизнь. Приехали потому, что их вера в победу человека над природой, в умелость рук и могущество разума была ясна, непоколебима и даже несколько сурова, как это всегда бывает у стариков. Нужно было, очевидно, прожить нелегкую трудовую жизнь, чтобы приобрести такую веру, не знающую колебаний.

1951

Первый туман

Ночью пассажирский пароход вышел из последнего шлюза на Волго-Донском канале и дал протяжный гудок. Начиналось Цимлянское море.

Берегов нового моря не было видно. Только огни бакенов раскачивались на взволнованной ветром воде, да на западе мигали зарницы. В их беглом блеске появлялись и гасли громады низких грозовых облаков.

Пассажиры собрались на палубе. Все напряженно смотрели на воду, освещенную пароходными огнями, будто это была таинственная, сказочная вода, а не обыкновенная донская, запруженная далеко на западе огромной плотиной.

Многим казалось, что и цвет и запах у этой воды совсем иные, особенные, хотя от нее, как всегда, чуть тянуло нефтью и цвет ее был ночной – черный, как тушь.

– Какая она, должно быть, прозрачная днем! – сказал молодой женский голос.

Очевидно, все согласились с этим, так как никто но возразил женщине. И только гораздо позже хрипловатый мужской голос неожиданно сказал:

– На Дону этой ночью окончательно зреют хлеба. Самое ответственное время.

– Откуда вы это взяли? – спросил тот же женский голос.

– Зарницы всегда играют, когда зреют хлеба, – ответил мужчина.

Женщина засмеялась:

– Вечно вы что-нибудь придумаете, Иван Петрович!

– Заметьте себе, – возразил мужской голос, – что я никогда ничего не придумываю. Считаю это излишним. Я, как вам известно, метеоролог и привык иметь дело с точными цифрами и явлениями.

– И напрасно не придумываете, – заметила женщина.

– Предоставляю это писателям и поэтам, – сердито сказал метеоролог.

Писатель Макаров, стоявший невдалеке, только поежился: «Да, с этим метеорологом, пожалуй, никак не споешься». А Макаров как раз собирался познакомиться с ним и поговорить об изменении климата в южных степях в связи с появлением нового Цимлянского моря.