Родительская суббота (рассказы разных лет)
Шрифт:
Имена у его коров блатные. А всех вместе зовет он их девками. Вечером кричит:
– Девки! Девки! Девки! Домой, домой!
Коровы его слушаются, идут.
Курятник у Мишки большой, теплый. Каждую неделю, по пятницам, перед базарными днями приезжают к Абреку скупщики: двести ли, триста яиц забирают и головки сыра; в свою пору продает он свиней, бычков. Самому Мишке по базарам некогда ездить. Хозяйство не бросишь. Оно у Мишки большое, словно грачиное селенье, гнездо на гнезде: катухи, загоны, сарайчики с хрюканьем, кудахтаньем да мычаньем. А еще – ухороны да погреба, в которых и дна нет. Там солится
Мишка – хозяин. В делах у него порядок. Правда, в дом не войдешь: брага пыхтит во флягах, квасится молоко для сыра, днем и ночью течет ручеек из самогонного аппарата, – все духовитое, с непривычки голова кругом пойдет. Но Мишка привычный, и свое – не воняет. Да и рассиживаться в доме ему не с руки.
А еще Мишка любит баб. На хуторе с бабами не густо: старье да потрепанные шалашовки вроде Мани Дворняжки. Потому и Надю он с ходу захомутал. Кинулся, ухватил, и стала своей. И держит пять лет. Значит, по нраву.
Целых пять лет прошло. В новой для нее, хуторской жизни Надя понемногу обвыклась ли, притерпелась, хотя все было непривычным: огородные дела, заботы с коровой, домашняя колгота с печкой, углем и дровами. И почтальонская работа, дорога от станицы до хутора в двадцать верст. И такой вот объезд каждый месяц, с Мишкой и его долговой тетрадью.
– Распишись. С тебя причитается. Обмывать будешь? Две бери сразу. На подметках сэкономишь.
Каждый месяц слушает Надя такие речи, а привыкнуть не может. Так же неловко ли, стыдно, словно в тот первый раз, когда плакала и кричала сожителю:
– Не хочу! Не поеду с тобой! Сам собирай свою дань!
Но Мишка укоротил ее в миг единый:
– Ты забыла, кто есть? Отберу всё, и останешься с узелком. Беженка. Куски пойдешь собирать!
Голос у Мишки железный, взгляд – ледяной. Такая сила не только солому ломит. Тем более рядом – мать и дочь.
Поехала и в другой раз, и в третий. А потом порою напивалась допьяна, плакала, ругая Мишку и пугая близких своих.
День нынешний закончился тоже скандалом. От дома к дому объехали хутор, раздали пенсии, собрали долги. Дерматиновая сума опустела. Мишка довольно похмыкивал.
Уже возвращались, когда остановил их Володя Арчаков возле своего подворья. Зная Мишкин обычай, Володя спросил:
– У тебя не осталось?
– Найдем, – отозвался Мишка и засмеялся: – Загулять решил?
– А мы что, не люди? – хохотнул Володя. – Может, кого в гости заманим, – подмигнул он Наде. – Тем более транспорт у меня получше, чем эта громыхалка. В кабинке не дует, и мягкое сиденье…
Он смеялся так завлекательно, белозубо, что Надя подыграла ему, хохотнув:
– Не сравнишь. Да у тебя еще музыка.
Мишка их веселья не разделил, а позднее сказал Наде:
– Ты с ним больше не езди.
– А если попутно. Что, пешком лучше идти?
– Школьная машина ходит.
– Через три дня
на четвертый.– Тогда пёхом ходи. А с ним чтоб не ездила.
Надя перечить сожителю не стала, перемолчав.
Казалось бы, ее бабьей натуре должна была льстить очевидная Мишкина ревность. Но почему-то не льстила, а тяжелила душу.
Хорошо хоть дочь была на каникулах. А. значит, в доме тепло и старая мать не лежит на кровати скорчившись: жива – не жива…
– Мы с бабушкой щей наварили и пышек напекли! – радостно доложила дочь. – Тебя ждем и в карты играем, в прокидного дурака.
– Играем, играем… – подтвердила мать.
И сразу ушло все недоброе: стылость январского дня, Мишкины укоры…
Дочке лишь десять лет минуло, а ростом уже мать догоняет. Большая рыжеволосая девочка, веселая, голосистая. И помогает во всем. С ней матери хорошо; а особенно – бабке, для которой журчливые внучкины речи – лучшая лека.
– И кто же у вас в дураках?
– Пополам.
– Правильно. Вроде не совсем глупые и не больно умные. Всё как в жизни, – посмеялась Надя и добавила: – Давайте обедать, слюнки текут.
Отобедали. А на воле уже смеркалось. Корову доили при фонаре. И кур запирали впотьмах, ощупкой. Уже проклюнулись звезды, тоже зимние, льдистые. А потом появилась луна, сначала багровая, кособокая. Но чуть поднялась, посветлела и стала точь-в-точь пасхальное яйцо, крашенное золотистой охрой ли, луковым отваром. Потом она всю ночь ярко светила режущей глаз стылой белью, охраняя просторную пустую степь да редкие людские селенья, разбросанные далеко-далеко.
Зима. Глухая январская ночь. Безмолвная и глухая. Хутор спит. Лишь у Мишки Абрека электрический свет горит в жилом флигеле и в скотьем сарае. Трудно телилась рябая корова Ханка, крупнотелая, мослатая, зато сразу двух телочек принесла, таких же, как сама, рябеньких. Это удача – две телочки, тем более у Ханки молоко жирное и много его. Телилась корова трудно, измучилась, и Мишка устал, помогая. Но вышла вторая телочка; и мать тут же поднялась, стала вылизывать одну и другую, утробно и словно бы удивленно взмыкивая.
И еще одно везенье припало Мишке Абреку нынешней ночью: золотое кольцо, красивое, большое. Его принес Васька Дубилин. Конечно, где-то упер. Но Мишке какое дело. А расплатился он щедро: четверть самогона и два вяленых леща на закуску.
Удачная выдалась ночь. Засыпая, Мишка подумал о Наде, решил ей кольцо подарить. Потом, во сне ему виделось лето: просторный зеленый луг, корова Ханка и телочки, а возле них Надя с большим букетом, целая охапка в руках – розовое, фиолетовое, голубое… и очень душистое, сладкое, такое же, как сама Надя. Мишка Абрек сны видел редко. Еще реже – хорошие.
И Надя нынешней ночью тоже заснула не вдруг. Сначала глядели телевизор, лузгая подсолнечные семечки и болтая. Потом решили тесто затеять, чтобы утром пирожков напечь. А к тесту Наде пришлось ночью вставать, подбивая да осаживая. Свет не зажигала. Тихо посапывает дочь. И мать теперь спит хорошо: не кричит и не плачет. Видно, что-то внутри у нее отгорело ли, отболело, и слава Богу.
Слава Богу, есть крыша над головой, хлеб на столе; есть покой. А к Мишке можно и притерпеться. Уже, считай, притерпелась. Пять лет позади. Правда, ревности до сих пор не было. Или не замечала ее. И зря.