Родительский дом

В Малый Брод Гурлев и Дарья пришли поздней ночью, насквозь промороженные. Крупные зимние звезды ярко мерцали в глубоком изгибе бездонного неба, в непросветной тьме утонуло ледяное озеро, в улицах безлюдье и тишина.

Сгорбленная, занесенная снегом изба Дарьи сиротливо выглядывала из переулка. Жилым в ней не пахло: заиндевелые окна, изморозь на стенах.

Дарья сняла шубейку и полушалок, накидала в печь дров и разожгла огонь.

— Вот таковская одинокая участь, Павел Иваныч. Только печка неразлучная подружка. Иная на моем-то месте уж давно завила бы горе веревочкой, замуж не берут, так допустила бы хахалей, а я не могу переступить через стыд. Век бабий короткий, мне уж без малого двадцать пять, природа своего требует, охота жить по-людски, любить, детишков рожать, да не переводилось бы тепло в избе. Тоже ведь и надо мной судьба подыграла…

Лицо ее, высвеченное жарким огнем из печи, оставалось спокойным. Багряные блики метались по стене, по окнам и лавке.

— Ну, однако, уж лучше так век вековать, чем в корысти и бесчестье. Согрин-то, когда я у него стряпухой служила, не раз звал стать его полюбовницей. Сотенные предлагал. А я ему скалкой в лоб посулила. Мне и на голой печи сладко спится. Взлететь бы повыше и оттуда на мир посмотреть. Аганьке-то вон как повезло! Может, и мне такое же выпадет…

Гурлев слушал, смотрел на нее и вдруг удивился: не та Дарья, какую он знал! Прежняя Дарья — смелая на поступки, пробойная, оборотистая, просто заботливая и надежная — раскрыла в себе те же стремления, те же неуемные желания, какие увлекли весь народ. И она была теперь в один уровень с теми, кого он любил.

Пока в чугунке варилась картошка и закипал чайник, Дарья присела на лавку к столу, внимательно посмотрела на Гурлева.

— Ты, поди-ко, меня осуждаешь? Привязалась-де! Нет, Павел Иваныч, я не такая нахальная. А что полюбился ты, за все твое дело, за прямоту, доброту и страдания — не скрывала и дальше не скрою: желаю всегда быть при тебе, у твоего плеча как друг.

— И я того же хочу! — с чувством промолвил Гурлев.

— Вот и уговорились, — улыбнулась Дарья, затем с сожалением добавила: — Накормила бы тебя сейчас шанежками, да ни муки, ни сметаны нет. С урожая все зерно отдала в коммуну.

— Переживем! — бодро ответил Гурлев.

— Спать куда ляжешь? У меня, как видишь, ни кровати, ни полатей в избе не бывало, да и перина одна, а на полу от дверей холодит. Или на квартеру к Лукерье уйдешь?

— С тобой останусь! Нельзя нам теперь разлучаться…

Он еще добавил бы что-нибудь чистое, благодарное, но голос сорвался, а Дарья упала лицом на его раскрытые ладони со сладким стоном и зарыдала.

К утру в избе захолодало. Серый рассвет медленно ложился на снежный покров. Лениво клубились дымки из печных труб над домами, слепо смотрели в улицу заледенелые окна, и, проходя мимо, Гурлев с тревогой думал: кажется, не живо, не без смущения и страха вступил Малый Брод в коллективную жизнь?

Правление коммуны заняло бывший согринский дом. У тесовых ворот стояли Иван Добрынин, Илья Шунайлов и Фома Бубенцов. Говорили они между собой вяло и раздраженно. Гурлев с каждым поздоровался за руку.

— Отчего так забурели? Неполадили, что ли?

— С толку сбилися, — неохотно сказал Бубенцов. — Ты, бывало, сулил нам, Павел Иванович, больше попа: тот — рай на небеси, а ты — удовольствия на земле! Где же те удовольствия? На поверку выходит, не в то место мы угодили. Сам-то ты как?

— По чистой оправдан.

— К нам в коммуну-то вступишь?

— Если возьмете.

— У тебя все ж таки голова супроть наших светлее, — заметил Илья Шунайлов. — Надо быть, наведешь порядок, а не то разбежимся.

— Ловчее было одиноличником остаться, — уныло добавил Иван Добрынин. — Знал бы свое и все!

— Его на большую должность поставили, — усмехнулся Шунайлов. — Заведует конным двором.

— Тебя бы туды, да потом посмотреть, почнешь ли справляться! — огрызнулся Добрынин. — Вот спозаранок дворы обежал, зову мужиков: айдате, мол, надо снарядить в поле подводы за сеном, с лесосеки бревна доставить! А покуда соберутся — полдня мимо проскочит: один с бабой не доругался, другой заскудался здоровьем, у третьего пимы прохудились, жди покуда починит. Тут вдобавок в правление тягают: пошто кони стали тощие?

— Мой Гнедко у тебя? — спросил Гурлев. — Жив, здоров?

— Подохнет скоро, наверно. С осени на ем воду возили, а теперя на ногах почти не стоит.

— Довели?

— А я почем знаю! Своей лошаденки у меня не бывало, а тут враз дали под начало три сотни коней, всю конскую сбрую, телеги, дровни, со всего Малого Брода собрали.

— Конь все ж таки больше принадлежит к мужику, а ты спробуй с птицей поладить, — возразил ему Бубенцов. — Поставили меня руководствовать курями и гусями. С каждого двора согнали в бывший двор Ергашова, видимо-невидимо. Господи помилуй, такое творится, с ума можно спятить: петухи беспрестанно дерутся, куры походя яички теряют, а один петух возненавидел баб. Я иду по двору — уступает дорогу, а на птичниц кидается. Марье Филатовне полноздри оторвал.

— Заруби его — и в горшок, — засмеялся Гурлев.

— Не положено! Надо у правления прежде спроситься…

Парфен Томин, председатель, подъехал к воротам верхом на коне. Сам рыжий, конь тоже, оба медлительные — масть в масть.

— Кого вижу! — удивленно и как-то опасливо сказал Томин, словно Гурлев только-только воскрес. — Павел Иваныч! А мы уж не ждали…

— Могу уехать, если во мне не нуждаетесь, — жестковато сказал ему Гурлев. — Моя честь не замарана.

— Не обижайся, Павел Иваныч, — уже другим, более дружеским тоном поторопился объяснить Томин. — Авдеин тут нас всех в угол припер, пикнуть нельзя. Чуть-чего, обзывается контрой…

При посторонних людях он, соблюдая партийную сдержанность, широко распространяться не стал, зато, пригласив Гурлева к себе в контору, скинув шубу и вытерев ладонью лицо, выложил все, что в нем накипело:

— Измаялся в должности. Ну, разве я председатель? Грамотой плохо владею, на язык мне медведь наступил, материть мужиков совестно. Лично с Авдеиным говорил: «Отпусти, заставь скот пасти, не то семена к вёшне готовить, на все согласен, только уволь!» — «Заставим, так справишься! Почнешь отлынивать — другое место найдем!» А уж это, мол, сам понимай, как угодно. Насчет коммуны заикнуться нельзя. Люди к ней еще не готовы, каждого сумление берет: обещали колхоз и — вдруг коммуна! Пошто? И насчет добровольности… Мы знаем точно, еще в твою бытность, Павел Иваныч, прорабатывали на партсобрании указания съезда партии и прочие документы из центра. Везде сказано про колхозы и добровольность. Тут я: думаю: не грешит ли районное руководство?

— Покуда не ясно, — уклонился Гурлев.

— А почему не так! Им вынь да положь все сто процентов. У нас до ста не хватает. Пятеро мужиков — Михайло Сурков, дед Савел, Белошаньгин Никита, Федор Панов и Прохор Неверов — заявили о желании остаться в одноличном хозяйстве. Михайло, этот из прынципа. Прихожу к нему: «Ты, Михайло, нам проценты понижаешь. Из-за тебя на первое место по району не выйти. Давай, пишись, обобщайся, не то греха наживешь!» А он-таки за свое: «Я не меньше вас газеты читаю. Про колхозы пишут, про коммуны молчат. Пошто? Не живуче, наверно?» Хочу ему втолковать: «Не будь всех умнее, не ставь прынц на прынц. Мы тебе хорошую должность дадим». Авдеин давит: «Давай и давай! Не то из партии вон!»

— Ну, и как дело настраивается? — понимая, что ничего ладного ждать не приходится, все-таки спросил Гурлев.

— Боюсь, к вёшне не подготовимся. Перво-наперво тягловой силы мало. Поморили коней, впроголодь держим. Надо полагать, кулачество оставило после себя незримых сообщников. Подле Каменного озерка недавно пять зародов сена сгорело. Вдобавок, еще и Авдеин у нас фураж поубавил. Мы держали в казенном анбаре запас овса, хватило бы коней перед пахотой накормить, а он повелел половину запаса в суседнюю деревню отдать. Кузнеца нет.