Родная кровь

Женщина видела, как он перекладывает круглые жестяные коробки, что-то подкручивает в аппаратах, закрытых черными кожухами, внутри которых сияет ослепительный свет.

Один из аппаратов зажужжал, снова оглушительно грянула маршевая музыка, длинный голубой луч из будки уперся в разом ожившее серое полотно экрана. Встала кремлевская башня с часами, двинулись физкультурники, промчался поезд, и началась хроника, а после нее иностранная картина. Среди колючих деревьев, похожих на гигантские подсвечники, скакали всадники в широкополых шляпах, кони взлетали на дыбы, хрипловатые низкие голоса пели под гром и рокот гитар. Очень хорошо пели, просто за душу хватала эта чужеземная хриплая песня, в которой ни одно слово не было понятно. Танцевала смуглая девушка с прекрасными глазами, и вокруг все топтались мужские ноги в сапогах на высоких каблуках со шпорами. И снова мчались кони, и всадники целой оравой стреляли на ходу - все гнались, подстерегали, убивали одного-единственного симпатичного героя, и всадники летели через голову кувырком вместе с конями, и все были против него одного, просто глядеть обидно, так бы сам подстрелил какого-нибудь преследователя, все охотились за героем и осыпали пулями, и только одна девушка с прекрасными глазами его спасала, и все пули в него не попадали, а его единственный выстрел наконец угодил прямо в злодея с кошачьими усами, и тому пришел конец, и это было очень приятно, собаке собачья смерть, наверное фашист какой-нибудь. И опять загремели, зарокотали гитары и затопали в пыли каблуки со шпорами, и, изгибаясь, пошла танцевать девушка с тем парнем, который только что чуть было семь раз не погиб, и, в тот момент, когда они обнимались, подошел конец картины, так что никто больше не мог им сделать ничего плохого, можно было не бояться, что еще раз подкрадутся какие-нибудь с усиками, что они постареют или разлюбят друг друга, потому что пленке пришел конец и врагам уже неоткуда было взяться. И состариться им просто было уже негде, и они остались навек молодыми, всем на радость.

Федотов остановил аппарат и рубильником включил свет в зале.

– А что, хороша сказка! Тебе понравилось?

– Почему сказка?

– Ну как же? Все как взаправду, только в жизни прохвосты редко так промахиваются. Досадно, а факт!

Он сложил в стопку плоские коробки с пленкой, они закрыли за собой железную дверь и через коридор вышли в зрительный зал. Там снова оживленно толпились, рассаживаясь, какие-то люди. Директорша с перекошенным от непомерной озабоченности лицом загородила Федотову выход:

– Куда ж ты уходишь? Мы уже продали билеты на второй сеанс.

– А меня спросили?
– сказал Федотов.

– Народ собрался, народ требует, - сказала директорша тем самым озабоченным голосом, которым полтора часа назад она кричала: "Кино не будет, чего дубасите!"

– Очень интересно, думаешь, зануздала да поехала?! У меня, может быть, часы считанные.

Еще минутка, и он поругался бы с директоршей и ушел со злости, но в зале откуда-то уже все знали про солдата и со всех сторон раздавались голоса, упрашивающие, уговаривающие, шутливые и серьезные.

– Ну покажи им еще разок. И мы посмотрим, - тихонько сказала женщина, и ее сразу поддержали: "Правильно, ты уговори своего солдата, нам ведь тоже посмотреть охота, другие вон откуда пришли - за пять верст!"

– Чтоб вам всем лопнуть, - весело сказал солдат и пошел обратно в будку.

Снова гремела музыка в маленьком зале посреди темной площади маленького городка, и кругом были тысячи километров темноты, спящих деревень и затемненных городов, а еще дальше лежал изрытый, ископанный фронт на обожженной земле, и люди все время о нем помнили, он лежал у них тяжестью на сердце, но все-таки хоть полтора часа музыки гитар и скачки в маленьком закрытом зале им подарила сегодня для передышки судьба.

Когда все кончилось, они вышли последними на темную площадь. Их поджидали два паренька, с которыми Федотов о чем-то шептался перед сеансом. Теперь он взял у них и сунул себе в карман бутылку, и они пошли рядом по пустым улицам, мимо домов, с одной стороны освещенных четвертью молодой луны.

На полдороге она как-то нечаянно взяла его за руку, шла рядом с ним веселой, почти танцующей походкой и молча улыбалась, так что он наконец спросил:

– Ты что?

– Так, хорошо. Музыка! А до чего было страшно, что они нас догонят, а мы вот спаслись, мы спаслись! И всех победили!
– И она рассмеялась, раскачивая его руку на ходу.
– И вот возвращаемся домой.

Они не заметили, как дошли до дому и остановились у самой двери. Под ними черная река неуемно журчала, обтекая мысок, по оврагу шуршали облетевшие ветки остатками сухой листвы, а они стояли обнявшись и целовались, а в ушах у них не переставая медным звоном оглушительно и торжествующе гремели мексиканские гитары.

Мягким, точно просительным движением она высвободилась, подняла с земли палочку и, продев ее в отверстие замка, приподняла скобку двери. Она вошла и остановилась в сенях, где было темней, чем на улице.

– Ведь мне же уходить, - сказал Федотов.

– Это еще завтра будет!

Он шагнул через порог в темноту и сразу наткнулся губами на ее губы, и опять они целовались, пока дыхания хватило, и потом вошли в избу.

– Темно, - сказал он.
– Хочешь, я печь растоплю?

– Ну зачем это? У нас керосин есть, - сказала женщина. В голосе ее он расслышал какое-то сдержанное довольство.
– Не такие уж мы несчастные, что без керосина сидим.
– Федотов даже зубы стиснул. Это уж хуже любой жалобы было.

Женщина зажгла и поставила на стол лампочку с маленьким фитильком, и после темноты им показалось, что стало совсем светло. Федотов вынул из своего мешка сверток с бельем и жестяную коробку с мылом, завернутую в полотенце, а все остальное вытряхнул на стол, ухватив мешок за углы: две целые буханки хлеба с довеском, две консервные банки, кусок сала, обсыпанный солью, и крупные куски колотого сахара.

Все это он небрежно сдвинул руками по столу к сторонке, толстыми ломтями нарезал хлеб, одним круговым движением ножа вскрыл банку тушенки и, вытащив из кармана, поставил на стол бутылку водки.

Женщина подала ему кружку и, покойно облокотившись на стол, приготовилась с удовольствием наблюдать, как он будет есть.

Он положил перед ней нож, подвинул к ней банку и, налив до половины кружку водкой, сказал:

– На, выпей!

Женщина нерешительно приняла у него из рук кружку.

– Лучше не надо, - попросила она.
– Я ведь совсем не умею.

Он подцепил ножом и вывернул все содержимое консервной банки в глиняную миску и тоже пододвинул к ней:

– И сразу закусывай!

Она отхлебнула маленький глоток, точно очень горячий чай, и, вздрогнув, передала ему кружку.

Он долил кружку доверху, выпил, с шумом выдохнул воздух и закусил коркой. Минуту они молча смотрели друг на друга. Он сказал:

– Чего теперь я тебе стану говорить или, может быть, обещать - ты больше не придавай никакого значения. Это я все спьяну буду врать. Поняла?

– Ладно, - сказала она, подумав, и вдруг засмеялась.

– Это я тебе серьезно говорю! Чего смеешься?

– Я не смеюсь, - продолжая смеяться, проговорила женщина.
– Ты говорил - я чудная. А ты сам не чудной?

Девочка заворочалась, похныкивая во сне, повернулась и, морщась на свет, с зажмуренными глазами потянула быстрыми короткими вздохами носом воздух, как принюхивающаяся собачонка.

– Спи, спи, - сказала тихонько женщина, но девочка приподнялась на локте и заморгала сильней.

– Вкушно пахнет, - почмокивая, пробормотала она.
– Хлеб принешла? Шейчаш уже жавтра?

Федотов взял бутылку и поставил ее себе под ноги, под стол.

– Ну, чего ты смотришь, - строго сказал он женщине.
– Дай же ей, видишь, проснулась!