Родник пробивает камни

Комбайнер в нашей бригаде хороший парень — Коля Петунин. Недавно вернулся из армии. Служил на границе с Китаем. Девчонки мне говорят, что он в меня влюблен. А я что-то ничего особенного не замечаю. Правда, как увидит утром, так вспыхивает, как утренняя заря. А его мама, тетя Настя, наша бригадная повариха, в обед подкладывает мне лучшие кусочки мяса. А дня три назад вроде бы в шутку сказала: «Оставайся, Светик, в наших краях. Выдадим тебя за лучшего комбайнера, а то сохнет по тебе один парень, вздыхает по ночам, не спит…» Я отшутилась и сказала, что есть у меня в Москве жених, что мы уже дали друг другу клятву. Тетя Настя вздохнула и ответила: «Конечно, мы, деревенские, вам не пара». Научила она меня доить корову и солить огурцы. Вот приеду к тебе в Н-ск — насолю таких огурчиков, что пальчики оближешь.

Вчера вечером бегали с девчонками за грибами. Водил нас конюх Авдюха. Не знаю, что это — имя или фамилия, а может, деревенская кличка, но все — взрослые и дети — зовут его Авдюхой. Это модернизированный дед Щукарь. Спрашиваем, сколько ему лет, — говорит, что сбился со счету, в гражданскую уже носил усы и бороду.

Такие грузди, как здесь, у нас в Подмосковье не растут. Одной шляпкой гриба можно закрыть ведро. И ни одного червячка. Тетя Настя угощала нас солеными — за уши не оттащишь. Даже сейчас вот пишу тебе про соленые грузди, а у самой слюнки текут. Авдюха знает тайные грибные места. От своих, деревенских, скрывает, а нам, приезжим, показал. Все равно скоро уедем, не страшно. Любимая лошадь у Авдюхи — Свистуниха — так зовут серую кобылу, на которой к нам в бригаду подвозят молоко. Ее серый жеребеночек — мы назвали его Шустриком — просто чудо. Каждый вечер мы с рук кормим озорника земляникой. К этому лакомка Шустрик так привык, что подходит к нам несколько раз в день, тычется своей бархатной мордашкой в наши ладони и требует.

По ночам часто жжем костры. Под гитару поем городские песни. А когда поем про дедку и бабку — тетя Настя и Авдюха покатываются со смеху и просят спеть что-нибудь еще такое же смешное. А когда Авдюха начинает рассказывать, какой он в молодости был неотразимый «ухажер» и как «ходил» со своей «матаней», мы хватаемся за животы. И ведь самое забавное то, что не рассмешить хочет нас своими воспоминаниями, а умилить, похвастаться, как вместе со своими дружками-ровесниками они подныривали во время купания под своих «зазноб», как те визжали так, что слышали в деревне, как, не останавливаясь на этом, они «озоровали» дальше — прятали в кустах одежду своих невест… И стыдно слушать, и смешно. Но все это у него выходит до предела искренне и по-деревенски наивно.

Только здесь, в Сибири, впервые в жизни увидела утренние зори в поле. Прохлада… Роса такая, что собирай с листьев пригоршнями и умывайся. А тишина! Временами бывает так, что кажется: вся природа замерла в торжественном карауле, встречая новый, нарождающийся день. Дышишь полной грудью — и не надышишься. В кустах похрапывают лошади, похрустывают сочным и тягучим пыреем. У порога бригадной избушки лежит, положив голову на передние лапы, Шарик и критически посматривает на мир. Хоть некрасивая, но умнющая дворняга, страшно ненавидит колхозного счетовода и кладовщика. Авдюха эту неприязнь объясняет по-своему: «Оба воруют, а поймать трудно, потому что рука руку моет». А про своего Шарика говорит с гордостью: если бы его вовремя обучили «приемам» на «собачьих курсах», то он бы «всем московским ищейкам нос утер».

Куры здесь тоже не такие, как в Подмосковье, — не только белые и похожи одна на другую, как две капли воды. Куры здесь разноперые и небольшие, шустрые. Желтые, лиловые, палевые, серые… И кажется, что ни курица — то свой портрет, свой характер. Вот я сейчас пишу, а они о чем-то сплетничают под телегой, там просыпано немножко пшеницы. А между ними, как гусарский командир, со шпорами, в эполетах, с аксельбантами и с красным кивером на голове, важно расхаживает петух. В свое оперение он вобрал все цвета радуги. А куры, косясь на гордеца, ревниво перекликаются друг с дружкой: или о чем-то судачат, или наговаривают друг на друга.

Володенька, все это нужно видеть.

Работаем мы от зорьки до зорьки. Бригада наша дружная. Все девчонки — почти мои ровесницы.

Возим от комбайна на ток пшеницу. Копним солому, потом ее скирдуем. Эта работенка не из самых приятных: остья от колосьев и солома набиваются всюду. Потное тело пощипывает, щекочет… Иногда хочется снять с себя все и бежать навстречу ветру. А после работы летим на озеро. Что там купанье в Москве-реке?! Чтобы познать цену и вкус хлеба — нужно по-настоящему проголодаться. А чтобы почувствовать всю прелесть свежести и чистоты озерной воды, нужно целый день пожариться под солнцем на соломокопнителе или у скирд. Зато аппетит вечером, как заключает Авдюха: «Зажевывай сыромятный чересседельник — и тот в животе упреет».

Тетя Настя говорит, что я «ловкая», что если бы я была в крестьянстве, то в работе была бы «жаркая» и что «ухватка» у меня есть. Так что ты, Володенька, читай и наматывай на несуществующий ус: я не только могу пускать на сцене горючие слезы над чужим, сочиненным горем, а также рассыпаться мелким бисером смеха там, где по ходу спектакля в пьесе, в скобках, стоит ремарка «смеется».

Здесь жизнь. Здесь люди один на один с землей-кормилицей, в обнимку с ней проходят свой нескончаемый, до гробовой доски, третий тур.

И все-таки я, дитя Замоскворечья, уже соскучилась по Белокаменной. Но ничего — осталась неделя. Говорят, рублей по шестьдесят мы получим. Если будет туго, дай знать, я сразу вышлю.

Тетя Настя зовет к столу. От кухни плывет запашок вареной баранины. Квас будет деревенский, холодный, из ледника. Кажется, все. Сейчас спрыгну с телеги и перепугаю всех кур.

Сжимаю своими грубыми крестьянскими ладошками твои выхоленные городские щеки.

Целую (а ты?) — Светлана.

Несколько раз снился Кораблинов. Тут же просыпаюсь в холодном поту».

ПИСЬМО ВТОРОЕ

«Дорогие папа и мама!

Я уже писала вам из Сибири, как прошли у меня три первых в моей жизни трудовых недели. Провожали нас чуть ли не целой деревней.

Тетя Настя (это наша повариха) вручила мне на дорогу большую банку соленых груздей и мешочек муки из черемухи. Это, говорит, гостинец деду. А конюх Авдюха от огорчения, что мы уезжаем и никто уж больше не споет ему у костра веселые московские песни, изрядно «хватил» и все возмущался и требовал у бригадира, чтобы немедленно съездили на председательской «легковушке» в райцентр за оркестром.

Привыкли они к нам, и мы к ним. Расставание было грустным. Авдюха провожал нас до самого поезда. Я не могла сдержать слез, когда увидела, как следом за поездом бежит старый Авдюха… Одной рукой машет нам, а другой вытирает слезы. Хорошие они люди, Авдюха взял у всех нас адреса и сказал, что не умрет до тех пор, пока не побывает у нас в гостях. Земля и труд крестьянский не дают зачерстветь их душам и осквернить совесть.

Встречали нас торжественно, сердечно. Приехал заместитель директора завода. Я увидела его первый раз. Были на платформе представители партийной и комсомольской организаций завода. Был начальник цеха. Дедушка наш в толпе возвышался почти на целую голову. Встретил он меня как с войны, где я провоевала много лет и осталась жива. Какой он у нас умный и нежный человек. На другой же день после моего приезда из Сибири Стеша уехала в деревню. Пробудет там, как она говорила, весь сентябрь. В этот же день я перевезла свои вещи к дедушке. Тянула меня к себе тетя, но дедушка показал тут свой каретниковский характер. Разговор был втроем: дедушка, я и тетя. Вначале все шло спокойно, каждый приводил свои доводы и соображения, убеждая меня, что жить я должна до вашего приезда непременно у… тетя — у нее, дедушка — у него. Но стоило тетке упомянуть имя Марии Николаевны, с которой она, оказывается, уже договорилась о моей работе в ГУМе, и произнести слово «манекенщица» — дедушка пришел в ярость. Тетушка, как всегда в таких случаях, назвала его консерватором, ретроградом, обвинила в старомодности, в незнании, чем живет сегодняшняя молодежь, и пр. и пр… Однако спор оборвала последняя фраза деда, которая все решила. Он встал, взял свою палку и, собираясь уходить, сердито сказал: «Решайте как хотите!.. Живи, где тебе удобней, но если ты пойдешь в манекенщицы, то к гробу моему не смей подходить! И на могилу мою не знать тебе дороги!..»

Я первый раз увидела, каким суровым и непреклонным может быть наш дедушка. Тетя ушла от нас побежденной.

В манекенщицы, конечно, я никогда бы и сама не пошла, а вот насчет стюардесс дедушка не прав. Зря у него какая-то предубежденность.

Дедушка мне много рассказывал о своем заводе, о своем дедушке и об отце, о себе… Он свято и строго бережет рабочие традиции и готов требовать этого от других. А однажды он долго и терпеливо развивал свою точку зрения о преемственности поколений. Он страстно хочет, чтобы бывалые старики перед тем, как уйти из жизни, могли передать свой опыт жизни, закал своих сердец детям и внукам. Передавать так, как раньше, в старину, мастера Дамаска и наши златоустские мастера-умельцы, изготовлявшие булатную сталь, умирая, передавали детям своим тайну могущественного ремесла. А дети — внукам… И так из рода в род, чтобы из крови отца текла эта великая святая тайна ремесла в кровь сына…