Родня

— Иди сюда, иди же сюда! — услышал он, как звала его Катя, белея платьицем в сумерках. — Где ты пропадал? Ты хочешь есть?

Он удивился ее вопросу, но ответил спокойно, точнее, равнодушно:

— Да, я бы поел чего-нибудь.

Она тут же убежала, оставив калитку открытой.

Она вынесла ему огурец, кусок мяса и почти полхлеба.

Когда он поел, Катя позвала его к реке… Мокрые мостки блеснули. По темной глубокой тропинке меж высоких белесых кустов полынка спустились они к воде. Песок здесь был мелкий, мягкий, не то что у подножия скал — колючий, почти режущий.

— Катя, — заговорил он, найдя ее руку и сжимая крепко. — Знаешь, может быть, я сыграю когда-нибудь… — Поднялась и зазвенела в темноте над водой мелодия, которую, кажется, отец все пытался ухватить, но так ему и не удалось. — Наверно, я сам смогу придумать что-то такое… или сыграть в кино Федьку-партизаиа…

— Да-а, — ответила она, — да! И, может быть, я… нет, я только послушаю и скажу тебе, что это… хорошо, так хорошо!

Городок в яркие дни похож был на цыганку: неряшлив, пылен, смугл, цветаст. Приезжие бывали небрежны к нему, но не любоваться не могли. Прежде любили они ходить с отцом по улицам его. Потомок поволжских хлеборобов, чьи горемычные сыновья и внуки давно уже забыли плуг и борону, запах земли и спелого хлеба, — он учил сына городу, водил у древних соборов и мечетей, замысловатых домов, кладбищенских стен и часовен, рассказывая историю каждого сооружения.

Но вот отец умер, и мальчик ходил теперь один, сиротливый и скорбный, дитя городка, в котором еще многое-многое было ему незнакомо. Но одно местечко он знал близко, и его там знали. Это был сенной базар. Так он назывался с той поры, когда городок был богат и знаменит, встречал и провожал караваны из Индии, Бухары, прикаспийских степей, Вычуга и Тобольска, — с той поры, когда имел, кроме сенного, еще и конный базар, и мануфактурные ряды, и шикарные пассажи, и просто толкучку, где отиралась разная шантрапа. Сейчас на сенном продавали сено, хворост и полынь в связках, древесный уголь, кизяк, березовые веники и березовые дрова, бывало, коней продавали, ходки на рессорах. И всегда здесь толокся разноликий люд: голубятники, воришки, картежники, цыгане.

И вот в один из дней яркого бабьего лета мальчик стоял на краю сенной площади, вприщур глядя на пестроту, суету, слегка морщась от шквального наката голосов. Потом он заметил, что к нему направляется карманник Роба. Правое плечо высоко вздернуто, левое повисло. Он щурился и сплевывал сквозь фиксы.

— Здравствуй, Дима, — сказал он, протягивая тонкие, вялые пальцы. — Я слышал, Дима, отца ты похоронил. — Он вздохнул, вынул за уголочек платок из нагрудного кармашка и вытер губы. — Что поделаешь, Дима, жизнь.

Дамир не ответил.

— Я в город Фрунзе еду, Дима. Поедем, слушай!

— Зачем же ты едешь? — спросил Дамир, глядя на его худое наивное плечо.

— Крыс у нас поразвелось… пики под рубахами носят, щенята! — Робик презрительно усмехнулся. — Поедем, слушай!

Дамир отрицательно покачал головой. Робик двинулся своей дорогой, а Дамир пошагал в толпу. У забора под косым навесом сидели шапочники, сапожники и прочие торговцы — кто скобяной мелочью, кто уздечками или поясными ремнями, кто старьем. Дамир приостановился около чемоданщика Фасхи. Фанерные желто-, красно-, коричнево-крашенные чемоданы окружали его, точно развалины карточного домика, а чемодан, обитый дерматином, был под ним, прикрытый полою брезентового плаща.

— Мать приходила, — сообщил чемоданщик Фасхи. — Я говорю: «Если твой парень не побрезгует, то через три месяца научится делать чемоданы».

Дамир только усмехнулся.

— Может, ты и прав, — быстро согласился чемоданщик Фасхи, но обиды ему не удалось скрыть. — Тебе к шапочнику Ибраю надо идти — в самый раз.

Дамир опять усмехнулся и пошагал дальше. Он увидел, как на площадь въехал на своей полуторке Мишка-цыган и, высунувшись в окошечко, стал слушать спор торговца березовыми дровами и покупателя. Торговец кивал то на дрова, то на тощую унылую лошадку и доказывал, что ему нет резона везти дрова за речку по кривым разбитым улочкам, а лучше продать тому, кто живет поближе. Тогда Мишка-цыган посигналил чуть и кивнул покупателю.

Дамир подошел к Мишке, когда дрова были сняты с повозки и погружены в кузов автомобиля.

— Привет, Дима, — оживленно сказал Мишка. — Я слышал, ты себе дельце подыскиваешь? Айда ко мне стажером!

Дамир покачал головой, совсем так, как на предложение Робика поехать в город Фрунзе.

— Да, никак, он и шофером не хочет? — услышал он удивленный голос и увидел пимоката Зевакина. — Может, отец ему наследство большое оставил?

Из-под навеса крикнули:

— Ты спроси, Зевакин, может, он по дворам пойдет тряпье собирать?

— Или, может, коней красть надумал?

— А жену чем будешь кормить?

— Что, ты сам показываешь кино?

Назавтра он опять был на сенном базаре. С Робиком они сидели в тени огромного фургона, запряженного волами. Робик угощал пирожками с требухой. Потом он убежал куда-то, а вернувшись, лег возле огромного колеса.

Дамир начал подремывать, когда вдруг услышал возгласы: «Держи! Во-он, держи-хватай зимогора»! — и увидел, что прямо к фургону бегут пимокат Зевакин, сапожник Шавкет, а за ними еще с пяток завсегдатаев базара и вопят почем зря. Он ощутил толчок в спину и, плохо соображая, что делает, вскочил, ошеломленно глядя на подбегающую толпу.

— Беги! — пронзительно крикнул Робик, и он рванул за Робиком, не чувствуя за собой вины, а только отвращение к вчерашним обидчикам.

Он ведь ни в чем не был виноват, а базарники — не могли же они заподозрить его в краже! — однако преследовали. Пимокат Зевакин и сапожник Шавкет гнались за Робиком, а остальные бежали именно за ним, только за ним.

Он резко остановился и повернулся к преследователям.

— Чего надо?

Те остановились и точно боялись подступиться к нему. Один из них, известный маклер Харун, ответил:

— Да мы хотели догнать тебя и спросить: не хочешь ли ты сделаться карманником?

— Или, может, ты хочешь быть гармонистом?

Он крикнул, задыхаясь от возмущения:

— Болваны! Дураки!.. Чего надо?.. Болваны!

Он изнемог, но у него хватило сил выпрямиться, приложить ладонь ко лбу и глянуть как бы вдаль над этими злоязыкими, беспощадными базарниками.

— Ха! — услышал он. — Он, как и отец его, тронутый! Эй, ты, тронутый, хочешь шить шапки? Хочешь валенки катать? Не хочет.

И опять он был на базаре. Он уверенно подошел к навесу и вежливо поздоровался. Он был слишком серьезен, чтобы над ним сейчас отважились посмеяться.

— Зря вы ругаетесь, — сказал мальчик. — Может быть, я и соглашусь учиться у шапочника или пимоката. Но почему бы вам не пойти ко мне во двор и не посмотреть кино? Бесплатно, а?

Те удивились:

— Бесплатно, говоришь? Значит, из этого самого ты не хочешь делать ремесла, раз не просишь денег?