Родня

Раздражаясь и не умея сломить его, Нина Захаровна попросту задирала Алпика, как если бы она была обыкновенная девчонка. А он усмехался и только раздувал в ней воинственный пыл. И в том, что он явился на кружок, Нина Захаровна усмотрела вызов, а тут еще ребята зашушукались и потом с любопытством притихли. Ей бы прикинуться, что ничего особенного не случилось, но Нина Захаровна сделала суровое лицо и сказала:

— Хафизов, зачем вы пришли?

Алпик не опешил, нет, он даже улыбнулся: мол, я ждал такого вопроса. И ответил:

— Мне это необходимо для общего развития.

— Но вы знаете, что здесь… — Она хотела сказать, что кружок не дополнительные занятия по литературе, что здесь обретаются лишь те, кто пишет, т в о р и т. Но и такое объяснение она сочла, видно, угрозой своему самолюбию. И она закусила удила:

— Ребята, пусть Хафизов скажет, зачем он пришел на кружок?

Уж не думала ли она, что ребята выволокут Алпика из комнаты!

Гриша Водовозов был самый способный ее ученик и пользовался особенным ее снисхождением. И вот Гриша встал и сказал:

— Знаете, Хафизов рассказал мне… ну, небольшой сюжет. Ну, я и пригласил его, и если он окажется достойным, то есть Хафизов…

— Хорошо! — воскликнула Нина Захаровна. — Хорошо… если он окажется достойным! — И усмехнулась: мол, вы увидите, насколько он достойный.

Зная Алпика, можно было подумать, что оскорбленное чувство не позволит ему задержаться в кружке. Или — что он станет изводить Нину Захаровну. Но нет! Он продолжал ходить на занятия и сидел в последнем ряду, по-прежнему не замечаемый Ниной Захаровной, и нам от души было жаль этого упрямца. Теперь Нина Захаровна изводила его небрежением, а он жалобно недоумевал:

— За что она так злится на меня?

Я как мог утешал его:

— Понимаешь, ей кажется, что ты недостаточно уважаешь ее предмет…

— Ерунда!

— Ей кажется, что ты посмеиваешься над ней…

— Почему ей так кажется? — с отчаянием спрашивал он. — Почему?

Он, пожалуй, и вправду этого не понимал. И никто бы не сумел ему втолковать, что виновата его заносчивость или только видимость заносчивости, которой он прикрывал свою робость, незащищенность. Он страдал, и, честное слово, я побаивался, что он возьмет и сделает глупость, и его тут же выгонят из школы.

А вскоре мы заметили: Алпик что-то пишет; на уроках, на переменах, на занятиях литкружка тоже он исписывает листок за листком. И однажды, перед тем, как Нине Захаровне войти в комнату, где мы занимались, Алпик положил на ее стол густо исписанные листки и, весь какой-то встормошенный, побежал на свое место.

Нина Захаровна взяла листочки и стала читать. Она читала и улыбалась отвлеченно, уединенно, так что покашливание кого-то из ребят заставило ее встрепенуться. Она небрежно тряхнула листочками, глянула в конец последнего листа, и лицо у нее стало злым.

— Хафизов, — говорит она резко и смотрит на него в упор веселыми, злыми глазами. — Хафизов! Э т о можно порвать и выбросить?

И он завороженно-кротко отвечает:

— Да.

И мы поняли: это не стихи и не рассказ, а что-то другое, и нам не стоит совать нос. Но что же он все-таки написал — мы не имели ни малейшего понятия.

Он между тем писал и клал ей на стол листочки. Она гневно веселела, небрежно свернув листочки, складывала в портфель (их жалобное шуршание ох и щекотало наши нервы!) и начинала занятие. И взгляд ее даже случайно не заскакивал в тот угол, где скромно сидел Алпик.

Он с молчаливым упорством продолжал ходить на замятия кружка. Мы видели: ему нельзя надеяться на милость Нины Захаровны — и осторожно советовали Алпику, чтобы он оставил в покое Нину Захаровну, тем более, что скоро выпускные экзамены — плакала тогда твоя медаль… Он отвечу нам пустым взглядом.

В сумерках мы гуляли с Алпиком вдвоем.

— У тебя есть девушка? — спросил он неожиданно.

— Девушка?

— Ну, дружил ты когда-нибудь? Любил?

— Ты ведь знаешь Лильку, — ответил я.

— Знаю. Я не о том… что я говорю? Стой. — Он крепко прихватил мою руку, мы остановились. — А я влюбился в Нину Захаровну.

— В Нину Захаровну? Как странно. — От растерянности я хохотнул.

— Почему странно? — Он смотрел на меня в упор, в его глазах было что-то угрожающее. — Нет, ты ответь, почему э т о странно?

— По-моему, в нее нельзя влюбиться. Я бы, например, никогда не влюбился… она некрасивая.

Мой ответ как будто успокаивает его, он говорит:

— Ерунда. Это совсем не важно.

Я выпаливаю:

— Ты все придумал?

— Почему это я придумал? — Он как будто обижен. — Я не придумал, все правда. И она это знает.

— Так, значит, ты об этом п и с а л?

— Да, — отвечает он печально. — Тебе и это кажется странным?

— Нет, не кажется. — Это я, наверно, от жалости к нему.

И вдруг мне захотелось не то чтобы дать ему какую-то надежду, нет, а чтобы он поверил: ничто в этой истории меня не удивляет, и пусть он не обижается. Я знал, что говорю глупость:

— Значит, тебе будет двадцать, а ей двадцать пять. А когда тебе будет двадцать пять…

— Ну и что? — Его удивление было так непосредственно, что и лицо у него совсем поюнело.

— А то, — сказал я с щедростью провозвестника, — а то, что если вы поженитесь, то разница в возрасте не такая уж большая.

Он рассмеялся:

— Ты думаешь, я мог бы на ней жениться?

— Конечно!

— Это все чушь… а только я и вправду влюбился.

— Ну что ж… — признал я его право влюбляться хоть в Нину Захаровну, хоть в английскую королеву.

2

Я думаю, события того года роковым образом повлияли на судьбу Алпика.

На выпускном экзамене по сочинению он получил тройку. Нина Захаровна потом говорила, что содержание у Алпика не тянуло больше, чем на тройку. Но, господи боже, а разве мы, ее кружковцы, блеснули с о д е р ж а н и е м? Возможно, мстительное чувство Нины Захаровны было сильно подогрето посланиями Алпика, в которых она — увы! — усмотрела лишь насмешку над собой.