Родные и близкие. Почему нужно знать античную мифологию

…По возвращении в Киев Варя не пошла снова в школу. Уроки, тетради, бесконечные методические разработки и совещания съедали целый день и большую часть вечеров, а у неё на руках было всё хозяйство. Муж и Сережа старались ей помогать, но заменить её во всём не могли, а кроме того, за маленьким Борькой был необходим непрестанный присмотр. Варя поступила корректором в редакцию одной из газет. Работать нужно было не в самой редакции, а в типографии на Прозоровской. По идее это была очень удобная работа, так как работать надо было через день — три раза в неделю. За верстку принимались вечером, ночью полосы должны были подписываться в печать, потом их матрицировали и начинали печатать, чтобы тираж успел к утренним поездам. Таким образом, корректоры ночью освобождались и уезжали, отсыпались дома и целый день могли заниматься своими делами и следующий день тоже. Но так было только по идее. На практике график почти никогда не выполнялся, а как только становилось ясно, что графика не будет и премиальных за его выполнение не будет тоже, метранпажи начинали «тянуть резину», нагоняя вместо премии сверхурочные. Вместо того чтобы закончить работу ночью, её заканчивали утром. А если шел какой-нибудь доклад или отчеты о заседаниях, о графике нечего было и мечтать. Даже если материалы из РАТАУ поступали заблаговременно, их набирали и верстали вовремя, это не имело никакого значения, так как потом начинали поступать восковки с поправками и поправками к поправкам. Зачастую поправок набиралось больше, чем восковок первоначального текста. Всё это набирали, вычитывали, верстали, потом выбрасывали и всё начинали сначала. Так продолжалось всю ночь и всё утро, измученная Варя приходила домой, когда Шевелев давно уже был на службе, а Сережа в школе. Иногда после такой убийственной ночи ей удавалось поспать два-три часа, но дневной сон не снимал усталости после всенощного бдения, а нужно было убирать, готовить, ходить на рынок, охотиться за пайками.

Шевелев возмущался этой работой на износ, требовал, чтобы Варя оставила или хотя бы сменила работу, однако негодующие речи ничего не могли изменить. На Владимирском, Бессарабке и других рынках можно было купить всё, но обесценившиеся деньги текли меж пальцев, как вода, и разве можно было прожить на его восемьсот рублей, если буханка хлеба на руках стоила сто рублей, а жалкая кучка картошки — тридцать?

Шевелев искал возможности подрабатывать. Совместительство исключалось, нужна была работа без должности и официального оформления. Помог сослуживец, который, оказалось, уже занимался такой подработкой и просто не справлялся с её объемом. После войны все не закончившие вузы или не успевшие поступить в них хлынули в институты. Это были уже взрослые, зрелые люди, которые знали, чего хотят, и обдуманно выбирали вуз для поступления. Но подросло новое поколение, вчерашние школьники, которые толком не знали ни своих способностей, ни возможностей. Они поступали в вузы потому, что поступали другие, потому, что высшее образование открывало лучшие житейские перспективы, наконец, потому, что этого требовали папы и мамы. Отчетливого представления о будущей специальности у них не было, они сами не знали, чего хотят, к чему им следует стремиться, и тыкались наугад, зачастую выбирая тот институт, куда легче было поступить, поэтому довольно часто в технические вузы попадали люди, не имеющие к технике ни склонности, ни способностей. Нужда в специалистах была огромной, и таких недотыкомок не отчисляли, а тянули за уши. помогали им закончить курс. И даже среди одаренных и трудолюбивых попадались студенты, начисто лишенные способностей к рисованию и черчению. А в техническом вузе обойтись без черчения невозможно — не считая всего прочего, нужно было выполнять курсовые проекты и в завершение сделать дипломный проект. Спрос родил предложение — безрукие будущие специалисты находили людей, которые за деньги выполняли все эти работы, а они потом выдавали их за свои. Разумеется, платившие считали, что они платят слишком много, работавшие находили, что они получают слишком мало, так как над каждым листом нужно было горбатиться около недели, и сто рублей за лист плата, конечно, мизерная. Но выхода не было. Шевелев был рад и такой возможности заработать. Сначала он стеснялся этого в общем-то стыдного занятия — поставлять фальшивки для одурачивания преподавателей, но потом узнал, что преподаватели прекрасно обо всём осведомлены и мирятся с этим как с временным и неизбежным злом. Шевелев объяснил директору своё положение — двое ребят, ожидается третий — и получил разрешение оставаться после работы в институте, чтобы готовить эти ненавистные и такие необходимые листы. Он работал, пока не начинало разламывать спину и рябить в глазах, и только тогда уезжал домой. Никаких выходных у него не стало: теперь и по воскресеньям он работал целый день, но уже дома. Чертежником он был хорошим, работал быстро, и ему удавалось делать за месяц пять, а то и шесть листов. Деньги он отдавал Варе, но не все: двести пятьдесят рублей каждый месяц отправлял Марийке.

Зина не обманула ожиданий брата — обладание его тайной не сказалось на её поведении, но внутренне она находилась в непрестанном смятении, близком к отчаянию. Ни разу в жизни она не испытывала такой растерянности, как сейчас. Как ни сложны были прежде проблемы, с которыми ей приходилось сталкиваться, она всегда могла найти и находила для себя твердую нравственную позицию. Как ни пытались люди прикрыть и приукрасить словами свои поступки, поведение, Зина всегда отчетливо видела, где черное, а где белое, что хорошо, а что дурно или даже отвратительно. Теперь она этого сделать не могла. Она не сомневалась в том, что Михаил рассказал правду, всё произошло именно так, как он говорил. И хотя по инерции, по неистребимой привычке морализировать она высказала Михаилу своё негодование, потом, наедине с собой, утратила веру в свою правоту, растерялась, пытаясь решить, как же следовало поступить Михаилу…

В конце концов, не только Михаилу — любому на его месте. Другое дело, если бы он сам домогался близости, воспользовался глупостью и простодушием этой девчонки. Но вся жизнь брата прошла у Зины на глазах, она звала, что он порядочный человек, не способный на подлость. И он любит Варю…

Для брата Зинаида так и не нашла однозначного осуждения, но Марийку осуждала полностью и безоговорочно. Конечно, та поступила благородно, спасая и укрывая раненого, может быть, даже рисковала при этом собственной жизнью, но это не основание навязываться в любовницы. И когда от Марийки прибыло письмо, она брезгливо, как что-то заведомо грязное, протянула его Михаилу. Тот покосился на неё и промолчал.

Через некоторое время Зина попросила Михаила зайти посмотреть её настольную лампу — она что-то капризничает.

— Лампа исправна, — сказала Зина, когда Михаил пришел. — Вот второе письмо. Вы намерены превратить меня в посредника, в почтовый ящик для переписки? Я в этом участвовать не желаю.

Шевелев прочитал письмо.

— Нет, — сказал он, — не намерены. Я послал деньги, но ничего не писал и писать не собираюсь. Деньги я посылать буду, так как обязан помогать, но роман на стороне мне не нужен. А письмо адресовано тебе. Отвечать на него или нет — решай сама.

В письме, написанном крупным детским почерком, Марийка благодарила за присланные деньги, а потом просила её, Зинаиду Ивановну, уговорить Михаила Ивановича, чтобы он больше денег не присылал. Им дали хороший дом — комната и кухня, на деньги, оставшиеся от продажи хуторской хаты, она купила всё, что нужно по хозяйству. Работает она в совхозе, всем обеспечена, так что Михаилу Ивановичу совсем не нужно отрывать от семьи, чтобы посылать им. Ей с донечкой много не надо, они и так хорошо живут. Письмо кончалось обычным у малокультурных людей присловьем: «Жду ответа, как соловей лета».

Сначала Зина твердо решила, что этот распутный «соловей» никогда не дождется её ответа, но мало-помалу решимость её стала слабеть. В конце концов, если не считать злосчастного факта, когда Марийка залезла в постель к мужчине более чем в два раза старше её, она всё время, всегда вела себя благородно и даже самоотверженно. Видно, и впрямь не было у неё никаких дурных помыслов и расчетов. Даже напротив — она понимала, что рано или поздно весь хутор узнает и, конечно, осудит её. И если она не побоялась пойти наперекор принятым нормам, не устрашилась общественного мнения, может быть, и в самом деле ею руководила не прихоть или распущенность, а глубокое и сильное чувство? Так должна ли, имеет ли она, Зина, право осуждать и презирать восемнадцатилетнюю девчушку за эту самозабвенную любовь, когда сама Зина проворонила свою первую и единственную любовь?

Справедливость Зина почитала как одну из первых и главных добродетелей и, придя к выводу, что она несправедлива по отношению к Марийке, ответила на письмо. Так между ними возникла не слишком частая, но регулярная переписка, о которой брату она ничего не сказала.

Помогать другим Зина считала не менее важной добродетелью. Посылать деньги при скудной учительской зарплате она не могла и решила взять на себя хотя бы заочную заботу о духовном развитии племянницы, так как мать её в этом отношении, несомненно, оставляла желать лучшего. В ту пору букинистические магазины были завалены книгами, они были дешевы, и Зина довольно легко находила то, что, по её мнению, следовало читать детям. Это были прежде всего русские народные сказки и сказки Андерсена, Перро и братьев Гримм, далее пошли «Робинзон Крузо» и «Путешествия Гулливера». Современная детская литература, по мнению Зины, слишком замыкалась в круге детских интересов и потому уже не помогала, а только задерживала духовное развитие детей. Подростки должны читать уже безвозрастную, просто хорошую литературу. На каждой книжке Зина непременно делала надпись — приводила изречение какого-либо выдающегося человека о пользе книг, чтения и вообще просвещения. Марийка благодарила за книжки и писала, что теперь вместе с донечкой, может быть, и она наберется ума-разума. Сначала она сама читала Любоньке вслух, а когда та научилась, они стали читать вместе, то есть по очереди.

Марийка ничего не просила ни для дочери, ни для себя и только однажды попросила прислать фотографию Михаила Ивановича. Шевелев фотографироваться не любил, делал это в случаях крайней необходимости и отпечатков не хранил. Все семейные реликвии, в том числе и фотографии, сохраняла Зина. В этом скудном архиве послевоенных фотографий не было, и она послала одну из довоенных, сделанных для какого-то удостоверения.

В пятьдесят четвертом на Зину свалилось счастье. Во время летних каникул, если удавалось достать путевку, она отдыхала где-нибудь под Киевом — в Ворзеле, Кичееве или Пуще; если путевки не было, оставалась дома, и весь отдых состоял в том, что по вечерам она ездила на концерты симфонического оркестра под открытым небом. Теперь ей, как одному из старейших и заслуженных педагогов, выделили тридцатипроцентную путевку в дом отдыха не куда-нибудь в Ворзель, а в Рабочий Уголок в Крыму. Что это такое, никто из знакомых не знал, объяснить сумел один Устюгов.

— Когда-то он назывался Профессорским Уголком. Там были дачи Голубева, Головкинского, Кеппена, которые много сделали для изучения Крыма. Очевидно, местные власти решили, что заслуги их недостаточно велики или что профессора вообще того не заслуживают, и переименовали Профессорский Уголок в Рабочий. Место весьма привлекательное. Хороший пляж, зелень, поблизости всякие красоты. Езжайте смело, не прогадаете.

Зина вернулась загорелой и ещё более поджарой, чем обычно. Это был её самый изнурительный и самый радостный отдых, если можно назвать отдыхом образ жизни, который она вела в Крыму. Она встречала рассвет у моря и купалась, когда на пляже ещё не было ни души, к закату снова шла к морю и купалась, чтобы потом провалиться в мертвецкий сон на несколько часов. Всё остальное время было отдано экскурсиям и походам, организованным и самодеятельным, в одиночку. Теперь, захлебываясь от восторга и стихотворных цитат, она рассказывала о поездке в Гурзуф и о доме Раевского, где три недели прожил Пушкин, об Аю-Даге и Судакских воротах, о сталактитовой пещере на нижнем плато Чатыр-Дага и водопаде Джур-Джур…

Только об одной поездке, которая оказалась самой волнующей и важной, Зина не заикнулась. Она долго колебалась, гнала даже мысль о ней, но перед самым отъездом решила, что никогда не простит себе, если упустит эту единственную возможность.

Все многоместные моторные катера с парусиновыми тентами носили почему-то птичьи имена. До сих пор Зина ездила на «Беркуте», теперь это оказался «Снегирь». Он миновал Карасан и Кучук-Ламбат. Туда Зина прежде добиралась посуху и даже побывала на вершине мыса Плака. С моря он был похож на огромную каменную сову. Обогнув округлый бурый лакколит, «Снегирь» повернул к берегу. От разбитого зимними штормами причала остались только торчащие из воды рельсы, и катер просто уткнулся носом в пляжную гальку. Зина оказалась единственной пассажиркой, едущей до Фрунзенского. Матрос помог ей сойти по узкой, хлябающей сходне, потом втащил сходню на борт, «Снегирь» задним ходом сполз с гальки и пошел в сторону Аю-Дага. Большой, должно быть, с полкилометра или даже больше пляж был совершенно безлюден, только неподалеку от бывшего причала стоял навес, от него к морю шли две стенки эфемерной ограды — между металлическими кольями были натянуты белые полотнища. В ограде стояли лежаки. От кого или от чего ограждала эта надувающаяся, хлопающая под ветром ограда, Зина не поняла. Спрашивать у лежащих там людей не имело смысла: они, несомненно, были курортниками и местных жителей не знали. В крохотном заливчике под прикрытием лакколита покачивалось несколько лодок, а их юный босоногий хозяин в фуражке с огромным «крабом», лежа на животе, глубокомысленно пересыпал горсть гальки из руки в руку.