Родственные души

– А ведь сколько тут, в этой коробке, было возможностей: чувств, ощущений, радостей, трагедий, восторгов… Правда? Вы кофе будете?

Он сварил ей на идеально чистой плите в старой медной турке отличный кофе. Добавил ей ложку ликера, а себе наполнил рюмку до краев и выпил. Угостил печеньем и, глядя, как она ест, словно отрешился, что-то вспоминая, уносясь мыслями в молодость… Потом смягчился и перешел на доверительный тон:

– Я только одно письмо порвал. Оно тоже было с фотографией и с телефоном. Почти все лица на этих карточках мне казались тогда не слишком интересными, даже хорошенькие. А у нее интересное лицо было, что-то аристократическое… И письмо неглупое, с юмором и в то же время лиричное… Я его несколько раз перечитывал, улыбался, собирался позвонить, но работа отвлекла, и роман был у меня тогда… Глупый, ненужный роман. Не позвонил, а потом потерял письмо. Искал его, жалел, что не позвонил сразу. И лет через десять, когда ремонт делал, нашел нечаянно – за комод завалилось. Перечитал – будто свежим ветром в окно повеяло. Позвонил. Трубку мальчик взял. «Мама, тебя к телефону!» Я трубку повесил. А это мог бы быть мой мальчик. И я что-то разозлился и порвал письмо… – Он очнулся и сдвинул брови, сердясь на свою откровенность. – Разумеется, этого всего в интервью не должно быть, надеюсь, вы понимаете.

Но в конце разговора он снова попросил ее выключить диктофон, мягко положив свою руку на ее, потом поднялся и произнес короткий монолог Глумова – удивительно живо и легко, словно каждый день эту роль играл:

– Как мне огорчить вас! Я, страстный, робкий юноша, давно искал привязанности, давно искал теплого женского сердца, душа моя ныла в одиночестве. С трепетом сердца, с страшной тоской я искал глазами ту женщину, которая бы позволила мне быть ее рабом. Я бы назвал ее своей богиней, отдал ей всю жизнь, все свои мечты и надежды!

Бельский молча поцеловал Полине руку и встал, показывая, что аудиенция окончена, учтиво проводил ее до дверей, подал зонтик и открыл дверь. Не сказал ни слова, даже не попрощался – чтобы не рассеять впечатление от монолога…

По дороге домой она улыбалась и вспоминала, что ей было известно о его личной жизни. В юности после первых удачных ролей он быстро сделался кумиром советских женщин, баловнем судьбы и ловеласом, потом женился на красавице-однокурснице, и, когда изменил ей, она ушла и забрала дочь. С тех пор он не женился, а она вышла замуж и долго не говорила дочери, кто ее настоящий отец. Когда дочь выросла – не захотела общаться с Бельским – была обижена за мать. У Бельского было множество подруг, но второй раз он не женился и в старости остался один. Полина вспомнила тапочки, идеальные полки с книгами, звонки в редакцию с угрозами. Не забыла ли визитку оставить? Нет, кажется, положила на стол.

Дома она расшифровывала разговор до двух ночи, чувствуя нервное возбуждение и еще отчего-то нежность, словно в пальцах у нее было то самое, желанное перо Жар-Птицы. Она долго не могла уснуть, воображая, как утрет нос этой кичливой супружнице главреда, и улыбаясь в темноте. В семь утра наконец уснула, и тут прозвенел ее мобильный. Спросонья ей сначала показалось, что она все еще слушает запись с диктофона, но нет, это был его голос в трубке, бодрый и спокойный:

– Поленька, сегодня часов в десять можете приходить, вы ведь недалеко живете, как я понял? Я не выспался, но думаю, не обману ваших ожиданий. Поленька, вы меня слышите?

– Я… да, слышу. Я, простите, я перезвоню вам, я еще сплю, я не очень…

– Хорошо, понял, не утруждайте себя объяснениями. Нет так нет. Когда вы пришлете мне интервью для одобрения?

– Все готово, могу сейчас.

– Вот и прекрасно, я жду.

Полина окончательно проснулась от мысли, что интервью не выйдет. Но оно вышло. Актер ответил коротко: «Я доволен, это неплохо». К электронному письму прилагалась фотография, где Бельский в роли Глумова сидит у самовара, подперев рукой красивую голову.

Двое

С ним очень интересно разговаривать. Его любимые слова и словосочетания таковы: «вздор», «бред сумасшедшего», «чушь несусветная», «глупость», «неимоверная глупость», «поразительное невежество», «упоительная бездарность». Он также любит емкие характеристики: «болван», «кретин первостатейный», «непревзойденный дурак», «смехотворный балбес». О женщинах он отзывается почти всегда одинаково: «я лучше промолчу». Еще он склонен к обобщениям. Всю совокупность современной литературы, например, он характеризует одним словом: «графомания». Именно так – с врачебным ударением.

Она ловит себя на том, что, прежде чем что-то сказать, вжимает голову в плечи и переходит на робкий шепот. Он притворяется, что не слышит, думает о своем. О высоком. Он вообще любит, когда все вокруг молчат. А ее от этого молчания как назло начинают одолевать разнообразнейшие умные и глубокие мысли. И она тихонько начинает: «Знаешь, я подумала». Он останавливается и спокойно произносит: «“Я подумала” – это табу, так не надо говорить».

– А как надо?

– Лучше никак. Лучше дышать свежим воздухом. – Вместо того чтобы обидеться, она смеется и замолкает.

Приезжая в Москву, они любят зайти в книжный магазин «Фаланстер», и, пока она смотрит новинки, он проходит в дальний угол поприветствовать свою книгу. Книга (в единственном экземпляре) вот уже год стоит на полочке рядом с такими же стройными, пыльными соседями. Справа и слева изредка, но все же возникает движение: кого-то снимают с полки, листают и возвращают на место. Если повезет, то уносят с собой. А его книгу не берут, имя на обложке никому ничего не говорит. Всякий раз, подходя к полке, он мысленно произносит примерно следующее: «Купить тебя или еще постоишь? Понимаю, что надоело торчать незаметной скромницей на балу, но если я тебя куплю, то и единственного шанса на чей-то искренний интерес у тебя не останется…»

В один из приездов в Москву она кое-что придумала. Позвала в «Фаланстер» подругу Ирину – ф илологиню, критикессу и любительницу поэзии. План был прост: подойти к полке с его книгой и, небрежно указывая на бледную обложку, сказать что-нибудь вроде «Смотри-ка! Все еще не раскупили тираж! Последняя осталась!» Ирина, конечно, заинтересуется, откроет, сделает задумчиво-светлое лицо, с трудом оторвется от строк, чтобы улыбнуться им обоим. Пожелает купить и взять автограф, благо автор в кои веки выбрался в столицу. Потом, возможно, напишет глубокую, сдержанно-восхищенную рецензию и, конечно же, будет разбирать эти стихи со студентами.

Ему она ничего не сказала о своем плане и немного волновалась.

Подруга уже успела набрать стопочку книг и, прижимая их к груди, подошла к заветной полке. Похвасталась тем, что уже купила. Биографию У. Мемуары К. Томик стихов М.

– Какая гадость! Я читал это, пошлейшая графомания. – Он брезгливо взял томик стихов М. и как-то весь передернулся, возвращая книгу Ирине.

Повисла пауза. Ирина сконфузилась и сказала, что купила эти стихи исключительно с исследовательской целью, но поджала губы, опустила глаза и обиженно перешла в другой зал. Когда шли втроем к метро, он молчал, а подруги мучительно пытались перебрасываться общими фразами. Ирина холодно попрощалась и вошла в метро, а они еще долго бродили по Москве. Ему, конечно, было неловко за свой истеричный выпад, но он редко признает свои ошибки. А она думала о том, как ему мешает жить гордыня и самомнение, о том, что он уже всех ее знакомых распугал, о том, что он все равно лучше всех, и неважно, что подруга обиделась, все неважно, кроме него. И стихи у него прекрасные.

Ей хотелось сказать ему: «Не злись, я тебя люблю», но она предпочла идти молча и «дышать свежим воздухом», пусть даже в центре Москвы он не такой уж и свежий.

Поросенок

Когда ночуешь на даче одна (ребенок не в счет), жутковато бывает проснуться в кромешной темноте и полной тишине и прислушиваться, как на чердаке приблудная кошка ходит, крадучись, словно вор. Успокаиваешь себя: воры по крышам не лазают – к чему эти сложности, когда окна так низко… А под окнами ежи ночами возятся, фыркают. За калиткой у нас великолепный заливной луг. Охотники в августе там птицу стреляют, выстрелы и возгласы раздаются до полуночи … А вдруг напьются и пойдут по деревне буянить? Мысли, говорят, материальны. Раз перед рассветом послышались чьи-то шаги под окнами. Осторожные, слишком тяжелые для ежа или кошки. И стук в дверь – такой, будто по сердцу постучали. Оно тут же ушло в пятки. Осторожно встаю, чтобы малыша не разбудить, судорожно одеваюсь и телефон ищу – в милицию звонить. Отделение милиции далеко от нашей деревни, а номер, кажется, в блокноте, сто лет назад записывала, но где этот блокнот? Опять стук. Негромкий, но отчетливый.