Роисся вперде

— Какого добра? — не понял сосед. — Квартир?

— Да при чем тут, — засмеялся муж. — Крыс, конечно.

3

Начались одинаковые дни — делать в поселке было решительно нечего, а каждый день ездить гулять в город было очевидно глупо. С тем, что друзей и подруг она здесь не найдет, Марина смирилась сразу и даже обрадовалась этому — когда весь поселок можно обойти за пятнадцать минут, любое знакомство может обернуться навязчивой ненужной дружбой. К той соседке, которая отдавала Карпову ключи, Марина через неделю пошла обедать одна — Карпов с первого же дня полностью ушел в свою лабораторную деятельность, которая теперь происходила не на кухне, как в Москве, а в специальном сарае, также оставшемся от деда. Марину в этот сарай он не звал, да она и не просилась, боялась не столько помешать, сколько убедиться в том, что муж возлагает неоправданные надежды на какую-то очевидную глупость. Соседка, тетя Катя Шустикова, оказалась очень милой старушкой, которая сразу же рассказала Марине все, что она уже слышала от Карпова — когда-то поселок был военным городком, потом Хрущев, во-первых, сократил армию и, во-вторых, решил, что сельскохозяйственная наука должна быть ближе к земле, поэтому НИИ, в котором работали покойный дед Карпова и покойный муж тети Кати, перевели сюда, в эту скучную степь, и вокруг этого первого дома за десять лет выросло еще десятка полтора городских домов, полностью заселенных старшими и младшими научными сотрудниками, а также одним академиком ВАСХНИЛ — тоже покойным ныне Борисом Прокопьевичем Гончаровым. Наверное, это действительно были благословенные времена — когда все друг друга знали и любили, и молодые слушались старших, и не было пьяных, и никто не мусорил на улицах, не то что теперь, когда от института почти ничего не осталось, сучка-директорша торгует институтскими землями, а поколение первых обитателей поселка поумирало, и теперь в домах живут какие-то посторонние люди, чуждые всей этой доброй магии, от которой у тети Кати остались только воспоминания.

Еще тетю Катю, конечно, интересовало, чем собирается заниматься Карпов, и когда Марина ответила, что сама толком не знает, старушка, конечно, не поверила, но вида не подала, зато рассказала, что когда-то и Карпов-дед занимался чем-то очень загадочным — «нефтяным ростовым веществом», которое действительно делали из нефти азербайджанские ученые-лысенковцы, и дед всерьез думал, что если кормить этим нефтепродуктом свиней, свиньи будут толстеть быстрее, чем если бы их кормили нормальным кормом. Но на нефть у свиней была нормальная человеческая реакция - есть ее они отказывались, на насильное кормление отвечали массовыми смертями, а потом Лысенко вышел из моды, программу свернули, и дед Карпова, смирившись с тем, что карьера не задалась, работал до пенсии в институтском отделе пропаганды и агитации, ненавидя при этом любые проявления сельскохозяйственной и любой другой науки.

Эта поучительная история Марине оптимизма, конечно, не прибавила, и тем же вечером, когда Карпов вернулся из своего сарая, она потребовала у мужа, чтобы тот максимально подробно рассказал ей, чем он все-таки занимается и что питает его надежды на богатство и славу. Карпов неожиданно охотно рассказал — Марина даже пересказывала мне его лекцию, но я, имея очень смутные представления о научной терминологии, не рискну играть в испорченный телефон и излагать пояснения Карпова здесь. Скажу только, что Карпов — совсем не биолог, не химик и даже не фармацевт по образованию, — еще в Москве изобрел некую сыворотку, которая, будучи вколота живому существу, во много раз увеличивает его способность к росту, и крысы, которых по просьбе Карпова за небольшие деньги наловил ему прекрасный Геннадий, уже выросли до размеров больших овчарок, и Карпову стоило серьезных усилий убить этих крыс электрическим током, потому что он еще не придумал, как делать так, чтобы подопытные животные, достигая нужных размеров, переставали расти, но он обязательно придумает, и когда это случится, можно будет открывать собственный бизнес — он-то и принесет их семье то счастье, за которым они сюда приехали. Убитых крыс Карпов сжигает в специальной бочке, но шкуру с них сдирает, чтобы потом сделать чучела, и даже может эти шкуры показать Марине, правда, не думает, что ей такое зрелище понравится. Она действительно отказалась идти смотреть на шкуры, но рассказ мужа, хоть и был вполне убедителен, спокойствия ей почему-то не добавил — она уже понимала, что приснится ей сегодня ночью, и перспектива видеть во сне гигантских крыс вполне объяснимо пугала ее. Засыпая, хотела сказать мужу — давай уедем отсюда, — но Карпов уже спал, а будить его Марине не захотелось.

Снились ей, впрочем, совсем не крысы. Снились ей похороны Карпова на каком-то (не на том ли, которое они дважды проезжали?) старом кладбище, и она сама — молодая, как сейчас, но какая-то совсем другая, незнакомая. Карпова она побоялась будить, а он ее разбудил, показал мокрую подушку — оказалось, она плакала во сне. Пока Марина думала, что скажет мужу по поводу этих слез, Карпов заснул. Марина вытерла слезы и тоже заснула, больше ей ничего не снилось.

4

Утром в дверь позвонили; открыла Марина. Как в первый день, пришел Геннадий с молоком. От тети Кати Марина знала, что Геннадий — военный пенсионер, у которого здесь жили родители, и к которым он, холостой и непутевый, выйдя на пенсию, переехал жить в 1991 году. Родители вскоре умерли, теперь Геннадий живет один, разводит кур, но главное — служит эдаким хранителем почти полностью умерших поселковых традиций. Распространяет по поселку новости и сплетни, вводит приезжих в курс дела — что здесь как устроено, — делает замечания подросткам и неправильно паркующимся водителям, — в общем, не дает поселку превратиться в простое сборище городских пятиэтажек посреди степи.

Вот и сейчас он принес не только молоко, но и важное сообщение — директор института, член-корреспондент Российской академии естественных наук Елена Николаевна Горская, у которой сегодня день рождения, будет рада видеть у себя на торжестве и господина Карпова с супругой — она хоть и не помнит карповского дедушку, но не сомневается, что его внук — очень хороший человек, который обязательно станет добрым другом всех сотрудников института.

Когда Марина передала послание мужу, он сразу сказал, что не собирается ни на какой день рождения, что у него сегодня запланирован важный эксперимент, и он не намерен жертвовать им ради каких-то незнакомых людей, которые хотят на него посмотреть. Но Марина объяснила Карпову, что он идиот, и если он хочет прожить здесь хоть месяц, то обязан выстроить правильные отношения с местными уважаемыми людьми и просто людьми, и если люди хотят его видеть, он должен пойти им навстречу, а то на него будут показывать пальцем, — почему-то именно аргумент про палец произвел на Карпова впечатление, он уныло спросил, нужно ли идти в костюме, Марина засмеялась — в общем, инцидент был исчерпан.

От дома к институту вела вымощенная желтым ракушечником дорожка, обсаженная слева и справа обкомовскими голубыми елями, свидетельствующими о том, что когда-то у института все было хорошо. Длина дорожки — не больше ста метров, идти — минуты полторы, но Карповы, конечно, все равно опоздали, причем Марина была уверена, что виноват был муж, слишком долго отмывавший с себя в ванной запахи своего крысятника, а Карпов думал, что Марина слишком долго красилась. Впрочем, ни муж, ни жена друг на друга не сердились, потому что, в самом деле, что такого в опоздании на какое-то необязательное торжество? Это же не самолет, в конце концов.

Когда они вошли в актовый зал института, со сцены которого какой-то толстячок в очках читал доклад о научных заслугах уважаемой Елены Николаевны (вслушавшись в бубнеж толстячка, Карпов быстро понял, что никаких особенных заслуг у директорши нет), публика в зале — люди, очевидно, давно и хорошо друг с другом знакомые, — конечно, сразу переключилась на эту пару, и Марине было неуютно сидеть под взглядами полутора сотен пар глаз, к каждой из которых прилагался страдающий от дефицита сплетен рот. Марина понимала, что уже завтра добрый Геннадий расскажет ей все, что институтские женщины думают о ее платье и прическе, и Карпов, видимо, тоже что-то такое чувствовал, потому что в какой-то момент взял жену за руку и несильно сжал ее — не волнуйся, мол.

Толстячок между тем уступил место на сцене казачьему хору — очевидно, состоящему из сотрудников института, потому что картузы и гимнастерки как-то не очень подходили к очкастым физиономиям поющих мужчин, да и нестройность их пения свидетельствовала о том, что казаки учились петь на каком-нибудь Грушинском фестивале. Пели заздравную, из которой можно было разобрать словосочетание «Елена Николаевна», навязчиво звучавшее в припеве. Казакам, впрочем, хлопали веселее, чем докладчику, которого, как Марина уже знала из разговора сидящих сзади двух женщин, звали Вячеславом Кирилловичем, и заведовал он в институте не чем-нибудь, а нанотехнологиями, что, в свою очередь, служило знаком прогрессивности и современности и всего института, и лично директорши.

В том, что Елена Николаевна - женщина прогрессивная и современная, Карпов смог убедиться и сам, когда уже после торжественной части, на банкете в зимнем саду (приглашены туда были, естественно, не все, но чету Карповых увлекла за собой — «Обязательно-обязательно», — симпатичная молодая блондинка с огромными накладными ногтями — вероятно, секретарша). Не зная никого из присутствующих, Карпов и Марина чувствовали себя на этом празднике не очень уютно и спасались какими-то несмешными байками из московской жизни, которых, не рассказанных, у них, оказывается, скопилось великое множество — то, что в Москве было повседневностью, в этом зимнем саду звучало как истории из инопланетной жизни, и Марина, которая еще не поняла, нравится ли ей быть инопланетянкой, рассказывала мужу про таксистов и официанток, коллег и начальников, каких-то незнакомых Карпову своих знакомых, и он даже начал скучать по тому городу, вырваться из которого он так мечтал еще две недели назад.

Наверное, они тихо ушли бы домой, не обратив на себя ничьего внимания, если бы к ним не подошла сама именинница — женщина лет пятидесяти, тоже блондинка, но, в отличие от секретарши, явно крашеная. В актовом зале они ее не видели, но тут как-то сразу поняли, что она и есть самый главный в этом поселке человек. Елена Николаевна держала в руках два бокала с шампанским. Отдала их Марине и Карпову, сама осталась с пустыми руками, Карпов вызвался сходить за шампанским для нее, но Елена Николаевна пошла с ним, и он почему-то сразу понял, что вся эта история с приглашением и прочим была устроена именно вот для этого момента, для какого-то важного и деликатного разговора, и что сейчас ему предстоит услышать что-то такое, что, не будучи для него важным, как-то неприятно осложнит его жизнь. Поэтому, протягивая директорше бокал, он сам заговорил первым — сказал, что еще в детстве, гуляя с бабушкой вокруг института, понимал, что здесь, в этом здании, работают самые удивительные люди на свете, и что он очень рад знакомству с предводительницей этих удивительных людей, — чем удивительны институтские мэнээсы, Карпов за время своего монолога так и не придумал, поэтому ловко перевел тему на трогательное детское воспоминание — у входа в институт была доска почета с надписью «Лучшие люди», и он, пятилетний, плакал, не обнаружив на этой доске своего деда (который, конечно, был лучшим человеком), и успокоился только тогда, когда бабушка завела его внутрь и показала на доску с фотографиями ветеранов войны, среди которых был и дед, — а потом, как Карпов узнал уже годы спустя, — пошла к профессору Пилипенко, покойному ныне директору, и уговорила того заменить травмирующую детей надпись «Лучшие люди» на нейтральную «Доска почета». Елена Николаевна вежливо рассмеялась — настолько вежливо, что Карпов понял: заболтать эту женщину ему не удастся, и, ладно уж, придется выслушать то, ради чего она его сюда вытащила.