Рокоссовский

На прием к Сталину Константин Константинович попал только 7 ноября 1944 года вместе с Жуковым, Василевским, Коневым, Антоновым и Штеменко. В этот день решился вопрос о рокировке командующих фронтами. Через несколько дней, 12 ноября, приказом Ставки Рокоссовский был назначен командующим 2-м Белорусским фронтом вместо Г. Ф. Захарова, 1-й Белорусский фронт у него принял Жуков. Этим двум фронтам вместе с 1-м Украинским фронтом предстояло провести в январе 1945 года Висло-Одерскую операцию, освободить Польшу и наступать на Берлин. Рокоссовского при этом лишили лавров освободителя Варшавы, хотя до Варшавского восстания прямо прочили их ему. Но теперь обстоятельства изменились. Предполагалось, что войска 1-го Белорусского фронта, в случае успешного развития событий, после занятия Варшавы сразу же двинутся на Берлин. А по замыслу Сталина брать Берлин должен был фронт под командованием первого лица в военной иерархии, то есть Жукова, заместителя Верховного главнокомандующего. Рокоссовский же для взятия Берлина, как поляк, совсем не подходил — Сталин не хотел давать его соплеменникам еще один повод для национальной гордости. Рокоссовский, конечно, был разочарован, что его убрали с фронта, нацеленного на Варшаву и Берлин, но пришлось подчиниться. Заодно были упразднены представители Ставки на фронтах, чего Рокоссовский давно добивался. Мотивировалось это значительным сокращением общей протяженности советско-германского фронта. Теперь Сталин сам собирался координировать из Москвы действия фронтов на Берлинском направлении.

Новому назначению предшествовали драматические события, связанные с неудачным наступлением северного крыла 1-го Белорусского фронта. В неопубликованных черновиках своих мемуаров Рокоссовский так описал события, последовавшие за подавлением Варшавского восстания:

«С прекращением боев в Варшаве между повстанцами и немецко-фашистскими войсками прекратились активные боевые действия непосредственно у Варшавы. Противник на всем фронте перешел к обороне. Зато нам не разрешал перейти к обороне на участке севернее Варшавы, на Модлинском направлении, находившийся в это время у нас представитель Ставки ВГК маршал Жуков Г. К.

Я уже упоминал о том, что на этом направлении противник удерживал на восточном берегу рек Висла и Нарев небольшой участок местности, упиравшийся своей вершиной в слияние этих рек и обтекаемый с одной стороны Вислой, а с другой — рекой Нарев. Эта местность образовывала треугольник, расположенный в низине, наступать на который можно было только с широкой ее части, то есть в лоб. Окаймляющие этот злополучный участок берега упомянутых рек сильно возвышались над той местностью, которую нашим войскам приходилось штурмовать, и с этих высоких берегов противник прекрасно просматривал все, что творилось на подступах к позициям, обороняемым его войсками. Самой сильной стороной его обороны было то, что все подступы простреливались перекрестным артиллерийским огнем с позиций, расположенных за рекой Нарев и Вислой, а кроме того, артиллерией, располагавшейся в крепости Модлин у слияния названных рек, то есть в вершине треугольника этой местности.

Я уже упоминал о безрезультатных атаках войск 70-й и 47-й армий. Войска несли большие потери, расходовалось большое количество боеприпасов, а противника выбить из этого треугольника мы никак не могли.

Мои неоднократные доклады Жукову о нецелесообразности этого наступления и доказывание, что если противник и уйдет из этого треугольника, то мы все равно его занимать не будем, так как он нас будет расстреливать своим огнем с весьма выгодных позиций, не возымели действия. От него я получал один ответ, что он не может уехать в Москву с сознанием того, что противник удерживает плацдарм на восточном берегу Вислы и Нарева.

Для того чтобы решиться на прекращение этого бессмысленного наступления вопреки желанию представителя Ставки, я решил лично изучить непосредственно на местности обстановку. Ознакомившись с вечера с условиями и организацией наступления, которое должно было начаться с рассветом следующего дня, я с двумя офицерами штаба прибыл в батальон 47-й армии, который действовал в первом эшелоне.

До рассвета мы залегли на исходном положении для атаки. Артиллерийская подготовка назначена 15-минутная, и с переносом огня на вторую траншею противника батальон должен был броситься в атаку. Со мной был телефон и установлены были сигналы: бросок в атаку — красные ракеты, атака отменяется — зеленые.

Ночью противник вел себя спокойно. Ни с его стороны, ни с нашей стрельбы не было совершенно. Чувствовалось даже в какой-то степени проявляемое им некоторое пренебрежение по отношению к нам, так как наши вели себя не особенно тихо. Заметно было на многих участках движение, шум машин и повозок, искры из кухонных труб, по-видимому, подвозили на позиции пищу. Наконец, в назначенное время наша артиллерия, минометы и „катюши“ открыли огонь. Я не буду описывать произведенного на меня эффекта огня наших средств, но то, что мне пришлось видеть и испытать в ответ на наш огонь со стороны противника, забыть нельзя. Не прошло и 10 минут от начала нашей артподготовки, как ее открыл и противник. Его огонь велся по нам с трех направлений: справа из-за Нарева — косоприцельный, слева из-за Вислы — тоже косоприцельный и в лоб — из крепости и фортов. Это был настоящий ураган, огонь вели орудия разных калибров, вплоть до тяжелых: крепостные, минометы обыкновенные и шестиствольные, называемые нашими воинами „Ванюшами“. Противник почему-то не пожалел снарядов и ответил нам таким огнем, как будто хотел показать, на что он еще способен. Какая тут атака. Тела нельзя было оторвать от земли, оно будто прилипло, и, конечно, мне лично пришлось убедиться в том, что до тех пор, пока эта артиллерийская система противника не будет подавлена, не может быть и речи о ликвидации занимаемого противником плацдарма. А для подавления этой артиллерии у нас средств сейчас не было, да и цель не оправдывалась средствами.

Учтя все это, не ожидая конца нашей артподготовки, я приказал подать сигнал об отмене атаки, а по телефону передал командармам 47-й и 70-й о прекращении наступления. Вернувшись на наблюдательный пункт командарма 47-й генерала Гусева, приказал воздержаться от всяких наступательных действий до моего особого распоряжения, такое же распоряжение получил и командарм 70-й Попов В. С.

Вернулся я на наш фронтовой КП в состоянии сильного возбуждения непонятным упрямством Жукова. Что собственно он хотел этой своей нецелесообразной настойчивостью доказать. Ведь не будь бы его здесь у нас, я бы давно от этого наступления отказался, чем сохранил бы много воинов от гибели и ранений и сэкономил бы средства для предстоящих решающих боев. Вот тут-то я еще раз окончательно убедился в том, что мое убеждение в ненужности этой инстанции — представителей Ставки — в таком виде, как они использовались, является правильным и с таким мнением я остаюсь и сейчас, когда пишу воспоминания.

Мое возбужденное состояние бросилось, по-видимому, в глаза члену Военного Совета фронта генералу Булганину Н. А., который поинтересовался, что такое произошло, и, узнав о моем решении прекратить наступление, посоветовал мне доложить об этом Верховному Главнокомандующему, что я и сделал тут же.

Сталин очень внимательно меня выслушал. Заметно было, что он обратил внимание на мое взволнованное состояние, и по тону его разговора со мной чувствовалось его желание успокоить меня. Затем, попросив немного подождать, через короткий промежуток времени он мне передал, что с предложением согласен, и приказал наступление прекратить, войскам фронта перейти к обороне и приступить к подготовке к новой наступательной операции.

Свои соображения об использовании войск фронта представить ему в Ставку. После такого разговора, как гора свалилась с плеч. Все мы воспрянули духом и приступили к изданию директивы войскам. Мне же еще до отъезда Жукова пришлось выслушать несколько эпитетов в его духе по телефону. Больше всего он ополчился против Гусева, который ни в чем не был повинен. Это был солидный, хорошо подготовленный командарм. Честный и исполнительный, способный проявлять разумную инициативу и отстоять свое убеждение, если он прав.

Эта небольшая размолвка с Жуковым как с представителем Ставки была последней. Вскоре после его отъезда от нас я узнал о том, что представители Ставки вообще упраздняются как инстанция. И я невольно подумал — давно бы так. Об этом я узнал от самого Сталина.

Сохранившийся за противником плацдарм ничуть нас не беспокоил, он не представлял для нас никакого значения, по-видимому, также оценивал его и противник, потому что спустя некоторое время он сам, совершенно неожиданно для нас, этот плацдарм очистил.

Сейчас во всей полосе войска фронта подошли вплотную к берегам рек Нарев и Вислы и прочно удерживали плацдармы на западном берегу Нарев в районе Рожан и Пултуска и на западном берегу Вислы в районе Магнушева и в районе южнее Пулавы. Бои значительно ослабли, и противник, по-видимому, выдохся. Не прекращались его попытки активизировать свои действия против войск, оборонявших магнушевский плацдарм, зато он прекратил всякую активность на Нареве. Это его поведение нас несколько настораживало, и мы не ошиблись».

Н. А. Антипенко следующим образом описал расставание Рокоссовского с 1-м Белорусским фронтом и чувства, испытываемые его многолетними соратниками:

«Почти три года командовал нашим фронтом К. К. Рокоссовский. Менялось название фронта (Брянский, Донской, Центральный, Белорусский, 1-й Белорусский), но руководство, основные кадры фронта и даже некоторые армии оставались те же. Начальником штаба фронта был М. С. Малинин, командующим артиллерией — B. И. Казаков, командующим бронетанковыми войсками — Г. Н. Орел, командующим воздушной армией — С. И. Руденко, начальником инженерных войск — А. И. Прошляков, начальником тыла — Н. А. Антипенко, начальником политуправления — C. Ф. Галаджев. Весь этот коллектив возглавлялся неизменным составом Военного Совета фронта — К. К. Рокоссовским и К. Ф. Телегиным. Люди сработались, научились понимать друг друга с полуслова. К. К. Рокоссовского любили и его непосредственные подчиненные, и солдаты, и офицеры частей.

Не раз приходилось слышать вопрос: в чем была причина такого всеобщего хорошего отношения к Рокоссовскому?

Я не претендую на роль беспристрастного биографа и открыто признаюсь в том, что сам привязан к этому человеку, с которым меня связывает почти трехлетняя совместная работа на фронте и который своим личным обаянием, всегда ровным и вежливым обращением, постоянной готовностью помочь в трудную минуту способен был вызвать у каждого подчиненного желание лучше выполнить его приказ и ни в чем не подвести своего командующего.

К. К. Рокоссовский, как и большинство крупных военачальников, свою работу строил на принципе доверия к своим помощникам. Доверие это не было слепым: оно становилось полным лишь тогда, когда Константин Константинович лично и не раз убеждался в том, что ему говорят правду, что сделано все возможное, чтобы решить поставленную задачу; убедившись в этом, он видел в вас доброго боевого товарища, своего друга. Именно поэтому руководство фронта было так сплочено и спаяно: каждый из нас искренне дорожил авторитетом своего командующего. Рокоссовского на фронте не боялись, его любили. И именно поэтому его указание воспринималось как приказание, которого нельзя не выполнить.

Организуя выполнение приказов Рокоссовского, я меньше всего прибегал в сношениях с подчиненными к формуле „командующий приказал“. В этом не было нужды. Достаточно было сказать, что командующий надеется на инициативу и высокую организованность тыловиков. Таков был стиль работы и самого командующего, и его ближайших помощников.

Проводы Рокоссовского на 2-й Белорусский фронт, командующим которого он был назначен, совпали с Днем артиллерии — 19 ноября 1944 года мы впервые отмечали этот день. В городе Бяла-Подляска собрался весь руководящий состав штаба и управлений 1-го Белорусского фронта.

В тот же день пронесся слух, что вместе с Рокоссовским переводятся на тот же фронт и все его заместители. Но приехавший к нам на фронт Г. К. Жуков объявил, что И. В. Сталин запретил какие бы то ни было переводы и все должны оставаться на своих местах. Не скрою, многие из нас были опечалены. Меня беспокоило, будет ли новый командующий так же внимателен к работе тыла? Будет ли он учитывать особые трудности в работе тыла? Ведь тыл — это такое поприще, на котором ты всегда можешь „погореть“, если не будешь иметь поддержки у командующего. О Жукове притом же говорили как о человеке с жестким характером и крутым нравом…

Хорошо сохранился в памяти прощальный диалог между двумя маршалами, поднявшимися на импровизированную трибуну в День артиллерии. Они вспомнили свои молодые годы, когда оба воевали на фронтах гражданской войны, свои встречи на учениях, соревнованиях (ведь они оба — лихие кавалеристы!) после гражданской войны и т. д.

Все присутствовавшие генералы и офицеры с восхищением смотрели на своих выдающихся маршалов. „Именинники“, т. е. наши славные артиллеристы, в честь которых был устроен праздник, уезжали в свои армии и корпуса с хорошим настроением и благодарили организаторов праздника».

Начиная с июня 1944 года на положение на советско-германском фронте значительное влияние оказывали боевые действия армий западных союзников, высадившихся 6 июня в Нормандии. За период с июня по ноябрь 1944 года включительно безвозвратные потери германских сухопутных сил составили 1237 тысяч убитыми и пропавшими без вести. Из них на Западном фронте в этот период погибло и пропало без вести 394 тысячи немецких солдат и офицеров. Кроме того, сюда можно отнести около трети безвозвратных потерь германских сухопутных сил в Италии, составивших в период с 30 мая 1943 года по 30 ноября 1944 года около 67 тысяч человек. Третья часть от этого числа составила около 22 тысяч человек. Таким образом, всего в борьбе против западных союзников в этот период германские сухопутные войска безвозвратно потеряли около 416 тысяч человек, что составило примерно 33,6 процента всех безвозвратных потерь, понесенных в период с 30 мая по 30 ноября 1944 года. При этом общая численность американских и британских войск, сражавшихся в тот период на Западном и Итальянском фронтах, была в 3,5 раза меньше, чем численность Красной армии на советско-германском фронте.

Вероятно, в последние шесть месяцев войны, с 1 декабря 1944 по 8 мая 1945 года, доля западных союзников в безвозвратных потерях вермахта только увеличилась за счет больших немецких потерь в ходе Арденнского наступления в декабре 1944 года, где немцы по неполным данным потеряли 12 610 убитыми и 9154 пропавшими без вести или взятыми в плен, а также 317 тысяч пленных в Рурском котле. Речь при этом не идет о событиях второй половины апреля — начала мая 1945 года, когда немецкие войска в массовом порядке стремились уйти на запад, чтобы сдаться в плен англичанам и американцам. Таким образом, в последние месяцы войны английские и американские армии нанесли германским сухопутным войскам не менее 40 процентов всех безвозвратных потерь.

Кстати сказать, в самом конце войны союзники всерьез опасались, что Сталин может приказать Красной армии двигаться дальше на Запад, и разрабатывали планы противодействия этому, в том числе с использованием германских военнопленных, которым предполагалось вновь дать в руки оружие. Но, судя по всему, страхи Черчилля и Трумэна были напрасны. Никаких следов планов советского вторжения в Западную Европу в 1945 году до сих пор не обнаружено. Скорее всего, их и не было вовсе. Сталину требовалось время, чтобы восполнить колоссальные людские потери, восстановить с использованием трофейных технологий и оборудования разрушенную промышленность, укрепить контроль над освобожденными от нацизма странами Восточной Европы.

Рокоссовский наверняка переживал, что политические обстоятельства не дали ему возможности взять Варшаву и разгромить немцев в родной Польше. Огорчался он и оттого, что, также по политическим соображениям, его перебросили на второстепенный 2-й Белорусский фронт. Теперь ему предстояло работать с новым штабным коллективом и готовить наступление в Западной и Восточной Пруссии и Померании.

Глава одиннадцатая ПОСЛЕДНИЕ БОИ В ГЕРМАНИИ

В связи с переводом на 2-й Белорусский фронт Рокоссовский вынужден был расстаться с Галиной Талановой, которая в январе 1945-го в городке Мензижец под Варшавой стала матерью. Назвали новорожденную Надеждой. Константин Константинович дал дочери свою фамилию. Галина Таланова вместе с маленькой дочкой дошла до Берлина.

Директор Свободинского музея «КП Центрального фронта» Валентина Васильевна Озерова много раз встречалась с Галиной Васильевной, которая делилась с ней самым сокровенным. Валентина Васильевна вспоминает:

«Галина Васильевна показала мне альбом, в котором много фотографий военной поры. На снимках они с Константином Константиновичем рядышком, вместе. Видно, хотели вот так продлить свое счастье. Много и писем Рокоссовского. И все — в стихах (выходит, у Константина Константиновича был и поэтический талант. — Б. С.).Огромные карие глаза Галины Васильевны сияли, когда она читала мне те поэтические послания. Те стихи очень-очень личные. Предназначены ей, и только ей — „незабвенной соловушке“, как называл он ее в письме из-под Курска… У Рокоссовского к Галине было глубокое, серьезное чувство. Они ведь прошли вместе всю войну…»

Но разрушать свою семью Константин Константинович не собирался. «Галина Васильевна говорит, что стать женой генерала и не мечтала. Понимала, что вместе им не быть», — вспоминала Валентина Озерова. Рокоссовский сразу предупредил Галину Васильевну: «Юлию Петровну оставить никогда не смогу!» И рассказал, как сидел после ареста в 1937-м почти три года в «Крестах», и жена от него не отреклась, хотя ее притесняли как супругу врага народа. С Адой, дочерью врага народа, в школе дети не хотели сидеть за одной партой и играть во дворе.

Встречи отца и Надежды после войны были нечастыми. С Галиной они остались добрыми друзьями. Когда в 1968 году хоронили Рокоссовского, у гроба стояла его жена Юлия Петровна. А в группе фронтовых друзей — Галина Таланова.

После войны маршал постоянно помогал своей бывшей подруге и Надежде. Потом в Галину Васильевну влюбился летчик-испытатель Юлий Евгеньевич Кудрявцев. Рокоссовский, который очень переживал, что Галина одинока, благословил их брак. В 1959 году Константин Константинович дал согласие на удочерение Кудрявцевым Надежды. Галина и Юлий поселились в Латвии, у них родилась дочь Марина, но вскоре Кудрявцев погиб на испытаниях. После гибели мужа Галина вернулась в Москву, работала в госпитале имени Бурденко. Больше замуж не выходила.