Роковая монахиня

Она сказала это так скромно и просто, безо всякого жеманства, что тронула меня до глубины души. К тому же еще этот приглушенный голос с почти незаметным отголоском франкфуртского диалекта — короче, все соединялось в ней в гармоничный образ милой сердечной доброты и невинной чистоты.

Пока мы обменивались этими словами, комната была приведена в порядок, разведен огонь в камине, и старая служанка ушла. Тут мы пожелали друг другу доброй ночи и условились увидеться завтра. Затем ротмистр с супругой покинули меня; им была приготовлена комната напротив по коридору, я слышал, как закрылась их дверь. Вскоре все затихло, и я остался один.

Да, совсем один. Я невольно вспомнил о своей унылой холостяцкой квартире, где никто меня не ждал, кроме книг и старого письменного стола, и грустные мысли о моей одинокой жизни приходили мне в голову, пока я рассеянным взглядом осматривал комнату.

Она была небольшой, но уютной. Справа от двери — камин, в котором пылал веселый огонь. Перед ним — кровать в стенной нише, закрытая темным пологом. Напротив двери, между двумя окнами, стоял небольшой письменный стол, над которым на стене были прикреплены всевозможные фотографии. Справа и слева от камина — два низких кресла; еще одно — старое, солидное, обтянутое кожей, стояло у круглого стола в середине комнаты. На столе горела лампа, широкий абажур которой был сделан из плотной зеленой ткани. Вспомнили даже о моей старой привычке, потому что рядом с лампой многообещающе поблескивала бутылка вина «Собственный урожай» с высокими зелеными бокалами по бокам.

Я открыл чемодан и хотел было уже вынуть взятый с собой сборник рассказов, чтобы продолжить чтение там, где я его прервал вчера вечером, когда заметил, что на письменном столе лежат несколько книг. Надо сказать, что у меня с давних пор была скверная привычка копаться в книгах, которые мне попадались во время моих поездок в чужих комнатах, гостиницах или снимаемых квартирах. При этом я находил много забавного и удивительного и запоем прочитывал их, лежа в постели; но иногда мне встречались настоящие жемчужины. Так было и на этот раз. Словно старому доброму другу, обрадовался я иллюстрированному изданию народных сказок Музойса, которые были мне дороги с детства. Я взял книгу из стопки и уселся в большое кресло за круглым столом.

Однако долго читать я не смог и отложил книгу в сторону. Очень уж много воспоминаний всплыло у меня в памяти, чтобы я был в состоянии сосредоточиться на книге. К тому же и вино не способствовало этому. Оно уже было не такое, как прежде, — показалось мне слишком крепким, и после первого глотка я отставил бокал, откинулся на спинку кресла и стал рассеянно наблюдать за легкими струйками дыма, поднимавшимися от сигары.

Как долго продолжалось мое оцепенение, не знаю, знаю только, что едва я собрался бросить докуренную сигару в камин, как вдруг раздался слабый, немного хрипловатый голос, обращенный ко мне:

— Прошу прощения, господин доктор, если я помешал…

Крайне удивленный, я поднял глаза. По другую сторону стола стоял молодой человек, который только что совершенно бесшумно закрыл за собой дверь. Как я мог не заметить, когда он ее открывал, осталось для меня загадкой.

Его внешность не представляла собой, особенно здесь, в гостинице, ничего примечательного: черный фрачный костюм, белый галстук, редкие светло-рыжие волосы, образцово расчесанные в середине на пробор. Все это было типичным для старшего официанта или метрдотеля современной гостиницы.

Я узнал его с первого взгляда. Это был сын хозяев гостиницы, с которым я охотно беседовал во время моих предыдущих визитов. И не потому, что он мне с самого начала понравился. Совсем наоборот! Он казался мне законченным фатом: несмотря на свои веснушки и водянистые голубые глаза, был тщеславен, как лирический тенор; кичился своими внутренними достоинствами, своим французским и английским языком, своим образованием, своими деловыми качествами и прежде всего своим практическим взглядом на жизнь. Одним словом, он был невыносим, являя собой образчик сомнительной, поверхностной образованности, и в мои прошлые приезды интересовал меня как типичный экземпляр этой породы людей. И я его не щадил, когда он пытался показать мне свою значимость. Но несмотря на это, а может быть, именно поэтому, он оказывал мне честь, выделяя среди остальных гостей. Он, конечно, не выполнял обязанности официанта, скорее был кем-то вроде управляющего гостиницей, вел бухгалтерский учет и корреспонденцию, и рядом с неотесанным отцом с повадками охотника, интересы которого не шли дальше винного погреба, и деятельной матерью, которая отвечала за кухню и гостиничное хозяйство, он как бы способствовал внедрению в дом современной изысканности и требований этикета нового времени, почему я и называл его «культуртрегером».

С отцом у него отношения были неважные, а мать он, кажется, сильно любил. Лишь при повторных встречах я начал замечать в нем, кроме фатовских черт его характера, также вполне достойные качества. И в конце концов я вроде бы пришел к некоторому пониманию противоречивости его поведения. Потому что в частных беседах с ним проявилась неоднозначность его натуры, заряженной значительной духовной активностью.

Должно быть, прошло довольно много времени, прежде чем я наконец ответил:

— Вы не мешаете мне ни в малейшей степени — напротив! Я настолько бодр, что и не думаю о сне. И очень мило с вашей стороны, что вы нашли еще время поприветствовать старого верного друга вашего дома. Прием, оказанный там внизу вашим отцом, откровенно говоря, не был особенно теплым. Присаживайтесь у камина, выпейте глоток вина и расскажите, как вам жилось.

— Покорнейше благодарю, — ответил мой гость. — Позволю себе на минутку воспользоваться вашим любезным приглашением.

Он несколько чопорно уселся в кресло, однако отказался как от вина, так и от предложенной сигары.

— Этот человек всего лишь мой отчим, — продолжил он довольно монотонным голосом, — его грубая манера держаться порой удручает и его самого и его близких. Он частенько обходился со мной раньше весьма жестоко. А сейчас, собственно говоря, нам нет друг до друга дела. Единственное, что его интересует, — это охота. И так как я не проявляю в ней особой ловкости, это вызывает еще большее пренебрежение ко мне с его стороны. Поскольку у него нет ни малейшего понятия об образованности, просвещенности и тому подобных вещах, ему неприятно видеть интерес к ним у других, и он допекает тогда своими грубыми насмешками и всячески издевается. Кроме того, мой отчим строго придерживается католических традиций, в то время как я воспитывался в протестантском окружении. Он всегда голосует за представителей клерикалов. А это, конечно, не для меня.

Я предложил исключить из нашего сегодняшнего разговора как политику, так и религию.

— Давайте поговорим лучше в этот поздний час о чем-нибудь личном. Расскажите, откуда вы родом, за кем была замужем ваша матушка в первом браке?

Он кивнул в знак согласия.

— Я охотно расскажу вам об этом. Правда, сегодня я не настолько в форме, как обычно, ноги и руки у меня как будто немного затекли. Это, наверное, от длительной ходьбы по горным склонам. Но я так рад снова увидеть вас; кроме того, здесь в кресле так удобно, а огонь в камине создает особый уют. Я приветствую от всего сердца, что матушка предоставила вам мою комнату — кого бы я еще охотнее в ней увидел, кроме вас.

Удивления, которое вызвали у меня некоторые его слова, он не заметил и продолжал дальше:

— Все мое детство и вся моя прежняя жизнь именно сегодня прошли перед моим внутренним взором, словно в сновидении, и я почувствовал себя при этом несказанно счастливым. Такого блаженства я еще не испытывал. Видите ли, господин доктор, я часто размышлял о бессмертии и о том, каким оно, если оно есть, может быть. Я хочу только сказать, что представляю себе блаженство бессмертной души не иначе, как в виде тех ощущений, которые я испытал именно сегодня. Какое наслаждение пребывать в самых невинных воспоминаниях. Особенно живо предстала сегодня в моем сознании одна сцена из моего детства. Мой отец был лесничим. Я любил лес, как свое второе «Я». Однажды — это был довольно жаркий летний день — я лежал под деревьями далеко от дома. Какая была тишина! Слышался лишь стук дятла, долбившего ствол дерева то ближе, то дальше от меня. Своеобразный запах леса был очень сильным, почти пьянящим, и яркий солнечный свет золотил верхушки деревьев. Тут меня вдруг охватил неописуемый страх, ужасное предчувствие какой-то уже неотвратимой утраты, так что моя жизнь представилась мне бессмысленной и потерянной. Это, видимо, было что-то вроде провидения. Потому что, когда я сегодня в глубочайшей сердечной тоске убежал в лес, я слишком хорошо знал причину моего горя… Ева… Однако буду рассказывать все по порядку. Тогда я вскочил и побежал к родительскому дому, не разбирая дороги — по подлеску, вниз по песчаному карьеру — как получалось. Прибежав, я бросился в слезах к матери, пытавшейся меня успокоить.

Позже меня послали в город учиться в гимназию. «Ты можешь стать, — сказал мой отец, — настоящим ученым-лесоводом, ты достаточно упрям для этого». Родители мои были людьми бедными, и, чтобы оплатить мою учебу, им приходилось экономить буквально на всем, даже на еде. Если кто-то вырос, как я, в окружении природы, тому не так-то просто бывает привыкнуть к жизни в городе и в новых условиях. Кроме того, я по-прежнему предавался своим мечтаниям; вскоре мои школьные товарищи стали дразнить меня «сочинителем». Доведенному до отчаяния, мне пришлось провести немало часов в мучительных раздумьях, потому что я не знал, как мне справиться с собственной нерешительностью. В это время умер мой отец. Я даже не успел узнать, что он заболел, настолько быстро все произошло. Никогда не забуду того, как он выглядел в гробу. Его серьезное, родное лицо было таким серым и холодным; уголки рта слегка приподняты, словно в какой-то странной усмешке. В Рейнской долине, где мы тогда жили, был обычай обряжать покойника в его лучшую одежду. Но не могу даже сказать, насколько жутко это выглядело, будто покойник со сложенными на груди руками, во фраке и с белым галстуком собрался идти на бал.