Роковая перестановка

Когда они проезжали через Нунз, Зоси снова скрючилась на полу и не вылезала, пока они не доехали до Отсемонда. Эдам взял у нее деньги. Он не задавал вопросы, хотя отлично представлял, что произошло, что она учудила, и принял решение никогда не приближаться к магазину на Фраэр-стрит.

В тот же день Зоси увидела картину в Комнате смертного ложа. Руфус открыл бутылку густого темно-красного вина типа «Бычьей крови», от которого у Эдама всегда болела голова. Однако он все равно взял стакан, и Зоси тоже, и они пили вино на кухне, сидя за столом. И Зоси спросила, что теперь же все в порядке, правда, теперь она может остаться? Эдам ответил «да», но произнес это с неохотой, потому что дневное событие потрясло его; в душе возникло ощущение, что Зоси навлечет на них большие неприятности. С другой стороны, он, к собственному неудовольствию, уже начал понимать, что ему очень хочется, чтобы она осталась. Эдаму даже стало казаться, что, если она уедет, Отсемондо лишится своей прелести и ему самому уже не захочется жить здесь. В юноше поднялось томление, то напряженное ощущение голода, который он никак не смог удовлетворить, подолгу занимаясь с ней любовью. Когда она спросила, можно ли ей остаться, Эдама пронзила настоящая боль, он даже поморщился.

— Можно мне походить по дому?

Он предложил бы сопровождать ее, но боялся зайти на территорию Руфуса. Зоси ушла наверх. Он посмотрел на Руфуса, тот усмехнулся и выпустил дым между зубами.

— Бери, если хочешь, — сказал он.

— Я думал…

— Кратковременная аберрация. Хватило на два дня. — Руфус наполнил стакан. Он пил в два раза больше, чем кто-либо, и в два раза быстрее. — Зоси — это женщина-тайна. Ты наверняка заметил, что последние пару ночей я сплю на террасе. А что, если ты переселишь ее в Комнату игольницы, а мне вернешь Кентаврову?

Прежде чем Эдам успел ответить — а что он, по сути, мог ответить? что она не его рабыня, не домашняя собачка? — в кухню влетела Зоси и заявила, что на верхней площадке лестницы видела старика, тощего, лысого, в очках с золотой оправой. Руфус расхохотался, Эдам тоже не воспринял ее слова всерьез, так как она уже побывала в кабинете и видела фотографии. Но через полчаса она, на этот раз заливаясь слезами, снова вбежала в кухню.

— Зачем ты меня туда пустил? Зачем ты разрешил мне ее увидеть?

Какое-то время ушло на то, чтобы вытянуть из нее суть претензий. Руфус толкнул стакан, и он по столу доехал до Зоси.

— Это же просто картина, — сказал Эдам. — Это не фотография, это просто сентиментальная викторианская картина.

Руфус же лишь молча посмотрел на нее и отвел взгляд, слегка кивнув при этом, как будто получил подтверждение тому, что знал наверняка. Зоси вытерла глаза и стала успокаиваться. Эдам сказал, чтобы она больше никогда туда не заходила, что ей нечего там делать, что скоро приедут другие люди и поселятся в той комнате. Естественно, он не знал, как скоро это произойдет.

Некоторые из тех, кто ворует, ворует любовь, так говорят психиатры. Те, у кого пустота внутри, стремятся заполнить ее любовью, если получится, — или, если не получится, вещами. Им нужно доставлять удовольствие другим, чтобы эти другие могли дать им любовь. Те, кто испытывает по любви такой же голод, как тот, что у остального человечества возникает в отношении еды, предметов первой необходимости, кто отдает свое тело не задумываясь, без мысли об ответной любви, кто отдал бы и душу, если бы знал как, — они опускаются до примитивного воровства, потому что так проще. Эдам таких не знал, но подозревал, что Зоси слегка не в себе. «Дефективная» — такое слово он использовал для себя. Он допускал, что она «шизоид» (модное выражение), потому что ему казалось, что она имеет слабое представление о реальности.

* * *

Флиттермус, оттермус, Миопотамус, —

сказал Эдам Зоси, заранее готовясь к тому, что она поправит его на «гиппопотамус», как это сделала Мери Гейдж. Однако Зоси лишь кивнула и мыском сандалии пнула несчастный трупик.

— Это коипу.

Эдама удивило, что девушка это знает, но он не хотел рассказывать ей, как это существо умерло, не хотел новой истерики. Пусть думает, что оно умерло естественной смертью.

— Им дают гранулы с цианидом, — сказала она, — и потом надо следить, чтобы их не съели вороны-падальщики. А кротам дают червей с цианидом. Мерзко, правда?

Эдам твердо знал, что у человека-коипу не было с собой яда, только ловушки, но тогда как же умерло это крупное животное с жесткой шерстью?

— Его надо похоронить.

Они побывали в «клетке», набрали еще малины, погуляли по дальнему берегу озера, поедая малину, такую сочную, что сок тек по пальцам. Когда Руфус увидел их красные руки, он сказал:

— Надеюсь, вы к трупу не прикасались? А то еще заразитесь лептоспирозом.

Для него крыса всегда оставалась крысой, независимо от вида или размера. Они надели садовые перчатки, которые нашли в конюшне, и взяли лопату, висевшую на стене среди прочих инструментов на примитивном приспособлении в виде доски и вбитых в нее гвоздей. Лопат было две, насколько помнил Эдам, эта и другая, побольше, со слегка закругленным штыком. Той, что побольше, они воспользовались потом, когда копали могилу…

Но в тот вечер пятнадцатого июля, в вечер четверга, Эдам взял меньшую и более легкую лопату и выкопал неглубокую ямку в Маленьком лесу. Положив туда коипу, они засыпали ее и притоптали. Скоро здесь вырастет трава и сорняки, и могила будет незаметной, сказала Зоси. Однако этого не произошло — было слишком сухо и жарко.

Стоя рядом у раковины на кухне, они мыли руки, а озабоченный гигиеной Руфус маячил за спинами. Он отказывался налить им вина, пока не убедится в чистоте их рук. В тот вечер они пили то самое вино из мусора и румынское кьянти. Эдам сделал крохотные пирожные из муки, сахара, яиц и чараса. Почему-то он ожидал, что Зоси откажется от них, однако она съела две штуки с жадностью, как будто спешила изменить сознание.

Отупевшие от гашиша и вина, молчаливые, они лежали на террасе на пледах и наблюдали, как, по мере снижения солнца, меняется цвет неба с синего на золотой и с золотого на розовый, когда прибыли Шива и Вивьен. По саду, как всегда в это время, гулял ветерок, и казалось, будто невидимка ходит по траве и между кустов, раскачивает похожие на веревки ветки ив, пригибает и теребит тростник. Эдам лежал на белом пледе, Зоси в ярде от него — на желтом; они вглядывались в ошеломленные лица друг друга, смотрели глаза в глаза. Эдам придвинул руку к краю своего пледа, Зоси — своего, но их пальцы не встретились. Руфус раскинулся на спине и сжимал одной рукой почти пустую бутылку вина. Именно в таком виде их и застали Шива и Вивьен, обходившие дом в поисках признаков жизни.

* * *

Они стояли на лужайке под Возлюбленными Зевса, и Эдаму показалось, что он видит на их лицах неодобрение. Обычно непостижимыми называют китайцев, но сейчас Эдам подумал, что это определение скорее применимо к индусам. На лице индуса было написано любопытство и настороженность. Упомянули Мери Гейдж и Беллу, а потом девица сказала, что звонила и хотела спросить, можно ли им приехать, однако ответом ей был сигнал «занято».

Индус сказал, что его зовут Шивой, и назвал свою фамилию — Эдам уже забыл ее, если вообще когда-нибудь помнил.

— А это Вивьен Голдман.

В тот вечер главная проблема заключалась в том, что Эдам был не в состоянии что-либо говорить и тем более обсуждать условия. Одурманенный гашишем и вином, даже отравленный всем этим, он едва держался на ногах, едва терпел чудовищный стук в голове. Руфус, естественно, был индифферентен. Приподнявшись на локтях и бросив «привет», он снова лег и прикурил новую сигарету. Зоси сидела на корточках на желтом одеяле, она снова стала похожа на того зайца.

Эдам провел их в дом. Сейчас он уже не мог точно сказать, что из его воспоминаний относилось к тому вечеру, а что — к другому. У маленькой Вивьен волосы были заплетены в косы и уложены вокруг головы — он заметил это в тот вечер? На ней было бирюзовое платье, оно казалось неотделимым от нее, в нем она напоминала экзотическую птицу в естественном оперении. С самого начала, с того вечера, он постоянно чувствовал ее разочарование. Пока они обходили дом, она настороженно, печально смотрела на мебель, на картины, на ковры, потому что ожидала увидеть простые циновки, глиняную посуду и серьезных людей, медитирующих или измельчающих травы.