Роковая женщина

О самоубийстве Билли знает не так уж много. По странному совпадению первым представителем власти, оказавшимся на месте происшествия, был нынешний шериф, парень по фамилии Пласс. Очевидно, когда прибыл старый шериф — Эмер? — у них с Плассом был большой спор по поводу случившегося. Билли слышал — здесь мы вступили в область слухов, — что Эмер велел Плассу заткнуться и делать, что ему сказано, или распрощаться со своим значком. Шериф Эмер, отец Билли и Уолден были приятелями — возможно, это неверный термин — поэтому я могу себе представить, что шериф хотел по возможности защитить семью Уолденов — но от чего? Отец убивает себя на глазах дочери! Что может быть хуже этого? Весь город, казалось, непременно узнает, что случилось, и что здесь было скрывать? Мне нужно поговорить с матерью Алексы. И, вероятно, с Плассом. Господи, еще один день в этой дыре!

Он выключил диктофон и лег. Посмотрел на телефон. Он знал, что обязан позвонить Роберту, но не хотел. Слишком поздно, сказал он себе, в Нью-Йорке сейчас половина второго ночи. Но это было не извинение — Роберта бы не побеспокоило, будь сейчас четыре или пять. Затем он напомнил себе, что нет смысла звонить, пока на руках у него не будет неопровержимых фактов. Роберт удовлетворился бы слухами, если б не мог получить фактов.

«Всегда оперируй фактами», — учили его. Что же, некоторые у него есть, а о большинстве он мог догадаться, но постепенно до Букера стало доходить: проблема в том, что в действительности он не хотел узнавать факты.

У него не было желания видеть поражение Роберта, ибо здравый смысл и инстинктивное уважение к порядку и традициям подсказывали ему, что Роберт должен получить свое наследство, так же, как его отец и дед — но он также не желал унижения или поражения Алексы.

Он выключил свет и попытался уснуть. Затем вздохнул, взял диктофон и стер запись.

Ему сразу стало лучше, и он заснул как младенец.

Утром, после поездки в Кайаву, Алекса проснувшись обнаружила, что газетчики стали лагерем вокруг квартиры Саймона, как он и предупреждал. Она увидела, что он прилагает все усилия, дабы сохранять хорошую мину, но это нисколько не облегчало ситуацию, и к вечеру с Саймона уже было довольно.

— Оставаться здесь больше не имеет смысла с твоей точки зрения, — терпеливо сказал он. — Конечно, ты в силах это понять?

— Я не могу показаться рядом со своей собственной квартирой. Ты не хочешь, чтоб я жила в твоей. А теперь ты даже не хочешь, чтоб я приходила на работу. Все, что я могу понять — меня выбрасывают за борт.

— Будь благоразумна. В данный момент ты на первом месте по рейтингу горячих новостей по всей стране. Меня не столько беспокоит лично, что репортеры толпятся возле моего дома или окружают мой офис с микрофонами и камерами, но это убивает мой бизнес. Господи, ты не хуже меня знаешь, что люди, с которыми я веду дела, не хотят, чтобы рядом с ними крутились газетчики. Кстати, я и сам этого не хочу. Не представляю, что какой-нибудь репортер может натворить с историей Саймона Вольфа.

— Знаю.

— Конечно, знаешь. Ты становишься фигурой, за которой постоянно будут следить. И не только репортеры.

Она была слишком расстроена, чтобы спорить. Саймону на каждом углу мерещились частные детективы, но она отказывалась верить, что Баннермэны могут опуститься до подобных методов. Зайдя к себе на квартиру, чтобы взять кое-что из одежды, она все равно что попала в облаву. Она отказалась подтвердить или опровергнуть утверждения о своем браке с Артуром Баннермэном, но не прошло и двадцати четырех часов, как изображение ее брачного свидетельства появилось во всех газетах, в сопровождении ее собственных фотографий тех времен, когда она позировала для рекламы нижнего белья. Даже судья, поженивший их, раздавал интервью, воспользовавшись возможностью разразиться длинной витиеватой тирадой об опасности браков «между маем и декабрем» и дал нелестную характеристику психическому состоянию Баннермэна («Я бы не сказал, что он был в полном маразме, иначе я бы не совершил церемонию, но он явно был слепо увлечен»). Семья Баннермэнов ограничилась сдержанным и полным достоинства заявлением, осуждающем шумиху, выразив аристократическое сомнение в законности «так называемого брака Артура Баннермэна».

— Послушай, — сказал Саймон, добавив жест, обозначающий, что он всего лишь беспомощная жертва обстоятельств, — если ты не хочешь поискать себе другое прибежище, оставайся, а я уеду на неделю или две. Если мы будем жить в одной квартире, люди могут сделать неправильные выводы. Твой собственный адвокат предупреждал тебя об этом.

— Знаю. — Стерн звонил день и ночь и давал советы, с ее точки зрения бесполезные или обидные. Она должна была выехать из квартиры Саймона, избегать своей, носить полутраур и не отвечать на звонки от семьи Баннермэнов.

— Я могу сохранить тебе жалованье, — беспомощно пообещал Саймон. — Не то, чтоб это было важно…

— Это очень важно, — резко сказала она. — Деньги, которые оставил мне Артур, и твое жалованье не покроют моих судебных издержек даже в начале, и даже, если я одержу победу, то процесс займет годы. Тем временем я плачу за квартиру, которой не пользуюсь. Какое там! Стерн предложил, чтобы я переехала в один из наиболее «уединенных отелей», как он изящно выразился, — «Карлайл» или может быть «Уиндем». Но я не могу позволить себе жить в гостиницах и ненавижу их. В любом случае, в тот же миг, как я зарегистрируюсь, кто-нибудь не замедлит сообщить мое имя прессе.

— Да Бога ради, зарегистрируйся под вымышленным именем. Это просто и делается каждый день. Я могу снять номер для тебя.

— Благодарю покорно! Боже мой, Саймон, еще пару недель назад никто даже не слышал обо мне, а сейчас я в магазин не могу заглянуть, чтоб кто-нибудь меня не узнал. Я начинаю понимать, как себя чувствует Джекки Онассис.

— Подозреваю, что в глубине души она этим наслаждается.

— А я нет.

— Ты знаешь, что можешь сразу покончить с этим.

Она мрачно уставилась в окно.

— И что тогда? Что я скажу? «О’кей, мы не были женаты, это была просто шутка»? Так вот, Саймон, мы были женаты, что бы сейчас не утверждалось. Я не могу просто скрыться, как будто ничего не случилось.

— Может, и могла бы, но не сделала. Если тебе нужен мой совет — уезжай куда-нибудь, заляг на дно, предоставь все Стерну и подожди, пока пыль уляжется.

— Саймон, я не собираюсь убегать. Это ты мне советовал, помнишь? Это выглядело бы как признание, будто я в чем-то виновата. А я не виновата.

— Как тебе угодно. — Он пожал плечами с видом человека, сделавшего все, от него зависевшее, и которому не в чем себя винить. Встал и налил себе стакан вина. Он был только что из-под душа, в халате, с еще не уложенными волосами.

Одно из обстоятельств, затруднявшее его жизнь в этой квартире, было то, что они прежде были любовниками. Вряд ли она могла запретить Саймону сидеть полуголым в собственной комнате или заходить в ванную, когда она принимала душ, чтобы позвать ее к телефону. В конце концов, это была его квартира, и они видели друг друга обнаженными столько раз, что любая стыдливость была бы неуместна.

Однако из-за этих случайных мгновений интимности ей было неловко. Она чувствовала, что Саймон ими наслаждается, порой даже провоцирует их, она же находила их утомительными — еще одной мелкой каплей раздражения в море настоящих проблем, и не знала, как положить этому конец, не устраивая сцен, а сцена с Саймоном была последним, в чем она сейчас нуждалась.

Он плюхнулся на диван и спокойно развалился там, даже не потрудившись поплотнее запахнуть халат.

Он что, действительно ожидает, что я буду с ним спать? — подумала Алекса. Но она достаточно знала Саймона, чтобы догадаться, что на уме у него больше, чем секс. Если он решил, что существует весомый шанс на ее победу, тогда, возможно, было бы удачной идеей возобновить их прерванную связь.