Роковая женщина

— Правда? Конечно, так. — Он взял ее за руку. — Если вы задержитесь на минутку, я покажу вам нечто гораздо более интересное, чем картины импрессионистов. — Он вынул из кармана связку ключей и отпер дверь. — Прошу вас.

— Я бы не хотела, чтобы вы из-за меня заставляли ждать мистера Ристона…

— Черт с ним, с Ристоном! Всем банкирам нужно знать, как говорить «нет» тем, кто просит займы. Теперь же все они говорят «да» каждому проклятому мелкому диктатору «третьего мира». Попомните мои слова, они еще приведут экономику к полному краху. Эти парни, Ристон и Дэвид Рокфеллер, причинили гораздо больше вреда, чем Маркс и Энгельс… — Он включил свет. — Вот! Что вы скажете?

Она вошла в маленькую комнатенку, едва ли больше чулана. Пол был покрыт потертым, грязно-коричневым линолеумом, сильно потрескавшимся и покоробившимся. Там, где он протерся насквозь, дыры бережно прикрыли заплатами, но они все равно были видны.

Стены были выкрашены желто-зеленой краской оттенка желчи. На них не было ни ковров, ни картин, ни фотографий — только выцветший календарь, громко тикавшие часы, и старинный паровой радиатор, с которого полосами отходила серебряная краска. В комнате было всего три предмета мебели — большой дубовый стол, заляпанный чернилами, расшатанное кресло и высокая вешалка. На столе была лампа с зеленым абажуром, пачка чистой промокательной бумаги, и допотопный телефон, наподобие тех, что Алекса видела в кино. Радом со столом — погнутая железная корзина для бумаг и телеграфный аппарат под стеклянным колпаком. Это была самая безрадостная комната, какую она когда-либо видела — своего рода монашеская келья.

Баннермэн улыбнулся. Подошел к столу, слегка склонив голову, словно созерцая религиозную реликвию.

— Отец реконструировал кабинет Кира Баннермэна, — пояснил он. — Перевез его целиком с Уолл-стрит, включая подлинные стены и пол. Вы до сих пор можете видеть следы, протертые ботинками Кира.

— Ваш отец здесь работал?

— Упаси Боже! Он бы счел святотатством сесть за стол деда.

— Здесь несколько пусто, правда? Нет мебели. Где сидели посетители?

— Вот! Вы ухватили суть! Те, кто допускался к Киру, не сидели. Они стояли перед его столом и произносили свои просьбы со шляпой в руках. Потом он говорил «да» или «нет», и они уходили. Он был человеком, который не тратил зря ни слов, ни времени. Видите чистую промокашку? Каждый вечер, перед уходом, Кир всегда забирал использованную промокашку, сворачивал ее, клал в карман и уносил домой. А дома сжигал. В юности он приобрел свою первую шахту, сумев прочитать с помощью зеркала письмо своего босса, отпечатавшееся на промокашке. И он никогда не забывал этого урока.

Почему-то Алекса вздрогнула. В комнате было тепло, но было нечто пугающее в этом спартанском святилище человека, что некогда сидел здесь, пребывая в уверенности, что его мозг работает лучше, чем у всех прочих людей, неподвластный страстям и надеждам простых смертных, словно бог, не знающий любви и милосердия, подумала она.

— Вы это тоже почувствовали, — отметил Баннермэн. — Здесь всегда кажется холоднее, чем на самом деле. Когда я был молод, то воображал, что это дух Кира влияет на здешнюю температуру с эффективностью глыбы льда. Если у него есть дух, то он должен витать здесь, а не в Кайаве. Он начинал бухгалтером. Даже в юности он стоил многих. Работал он в добывающей компании, в главном офисе, в Нью-Йорке, за пять долларов в неделю. Он так хорошо справлялся с бухгалтерскими книгами, что его послали на Запад провести ревизию у менеджеров шахт, которые нагло обкрадывали компанию.

Киру было семнадцать лет — высокий, серьезный мальчик в рубашке с жестким целлулоидным воротничком и высоких шнурованных ботинках, и его послали в Калифорнию — это все равно, что в наше время на Луну, вести дела со взрослыми мужчинами, увешанными оружием и поддерживающими спокойствие на шахтах голыми кулаками… Они, должно быть, хохотали, когда увидели Кира, но сразу перестали, как только заглянули ему в глаза. Даже когда я был ребенком и сидел у него на коленях, эти глаза пугали меня. Напугали они и управляющих шахтами, Богом клянусь! Через год он привел дела в порядок, к тому времени, когда ему исполнился двадцать один год, у него было больше шахт, чем у компании, где он работал, а к тридцати он присоединился к пятерке людей, правивших страной. У Рокфеллера была нефть, у Карнеги — сталеплавильные заводы, у Моргана и Меллона — банки, у Вандербильта и Гарримана — железные дороги, у Кира — золото, серебро, уголь, железо и свинец. Он сам устанавливал цены, а если вам это не нравилось — к черту вас. Когда некоторые слишком гордые независимые добытчики серебра отказались иметь с ним дело, Кир просто обесценил продукцию, заполонив рынок серебром, пока цены не упали так низко, что независимые обанкротились. Потом скупил все по бросовым ценам и снова поднял цены. — Он усмехнулся. — О, эти проклятые нынешние нефтяные шейхи ничто перед Киром, он бы веревки из них вил. Абнер Чейз, который практически владел Монтаной, когда-то стоял в этом кабинете и предупреждал деда, чтобы тот держался подальше от «его» штата, если не хочет войны на всю жизнь. «Я не стану воевать с вами, — ответил Кир. — Я вас уничтожу». И он это сделал.

— А что случилось с Чейзом?

— С Чейзом? Застрелился. Снял номер в старом отеле «Уолдорф», написал письмо в «Таймс», обвиняющее Кира в своей гибели, и пустил пулю себе в лоб. Думаю, это был худший период в жизни Кира — он был настолько близок к отчаянию, насколько мог. Его, знаете ли, ненавидели — люди на улицах улюлюкали и свистели ему вслед. Он никогда не выказывал, что это его задевает, но как раз тогда он стал строить Кайаву и начал переводить деньги.

— Это ужасно! — воскликнула она так громко, что Баннермэн вздрогнул. Она понятия не имела, как выглядел Чейз, никогда не слышала о нем прежде, но слишком хорошо знала, как выглядит, как пахнет комната, где только что прогремел выстрел. Она потратила годы, чтобы это забыть, но достаточно было одной фразы, чтобы все вернулось.

— Да, конечно, — сказал Баннермэн с некоторым удивлением. — Однако это было так давно… С вами все в порядке?

Она кивнула. Не было смысла откровенничать перед Баннермэном только потому, что сваляла дурочку из-за того, на что не смела даже намекнуть.

— А вы хорошо его знали… своего деда? — спросила она, стараясь придать своему голосу нормальное звучание. — Вы любили его?

— Он был не из тех, кого легко любить. Я не уверен, что он хотел этого. А может просто не знал, как это выказать — он был тогда уже очень стар и давно превратился из человека в своего рода социальный институт, обожаемый как идол теми же людьми, что когда-то его ненавидели. Или хотя бы их внуками. Когда он появлялся на публике, люди прорывались сквозь охрану, только для того, чтобы коснуться его, словно так они могли как-то приобщиться к его богатству. Ох, как он, должно быть, их ненавидел. А может, и нет, кто его знает? Может, это его забавляло. Как-то Кир сказал отцу, что если он проживет два века — боюсь, бедный папа опасался, что так оно и будет, — зрелища человеческой жадности и глупости всегда будет достаточно, чтоб его развлечь.

Он взглянул на стол, словно тот тоже был частью зрелища человеческой жадности и глупости — и, конечно, решила Алекса, в каком-то смысле это было верно, — потом вздохнул.

— Честно говоря, — сказал он, — в детстве я считал эту комнату страшной, — теперь я просто нахожу ее угнетающей.

Они постояли немного у порога в неловком молчании.

— Немногие видели эту комнату, — наконец тихо проговорил он. — Вне семейного круга, хочу я сказать.

Она взяла его за руку:

— Я польщена.

Казалось, он долгое время обдумывал ответ, а может, просто не хотел ее отпускать. Откашлялся.

— Я чувствую, что… — начал он, но что именно он чувствовал, осталось неизвестным. Беззвучно, как призрак, возник дворецкий, выражение его лица возвещало, что даже Артур Баннермэн не может заставить главу Сити-банка ждать вечно.

— Я иду, Мартин! — фыркнул Баннермэн. — Проводи мисс Уолден к выходу. — Он подмигнул ей. — Запомните, это лучший способ обращаться с банкирами. Заставлять их ждать… Как мило было с вашей стороны посетить меня. Я получил истинное удовольствие.

Он мгновение постоял, возвышаясь над ней, держась за дверную ручку, словно желая сказать нечто большее.

— Джек ждет внизу, чтобы отвезти вас назад, — произнес он и открыл дверь. Она захлопнулась за ним, и Алекса услышала его голос, раскатистый и громкий даже через пару дюймов прочного дуба, приветствующий с извинениями исстрадавшихся банкиров.

Итак, при двух возможностях ей так и не удалось перейти за пределы формальной вежливости — у Баннермэна была замечательная способность ускользать от малейших признаков интимности.

Она надеялась, что понравилась ему, но чем больше думала, тем меньше была в этом уверена.

Голос в телефонной трубке был резок как у школьной учительницы.

— Я звоню вам по поручению мистера Баннермэна, — сказала женщина. — Мистер Баннермэн хотел, чтобы я спросила вас, не угодно ли вам быть его гостьей на попечительском балу в Музее искусств в следующий четверг.

Алексе почудилось, что она различает в голосе женщины легкую нотку разочарования. Вероятно, секретарша Баннермэна имела собственные соображения по поводу выбора спутницы своего шефа.