Роковое совпадение

— Наряду с остальными нецензурными словами, — хмыкает Таня.

— И не надейся.

Она улыбается, и он забывает, о чем они спорили.

— Гидеон дома?

— Нет, — слишком поспешно отвечает она.

— Я тебе не верю.

— А я тебя терпеть не могу, поэтому почему бы тебе не засунуть свой жалкий зад в эту маленькую машинку и…

— Мама!

Голос долетает раньше, чем из-за ее спины появляется Гидеон. Он вымахал почти ростом с Квентина, хотя ему только недавно исполнилось шестнадцать. Его лицо становится еще более замкнутым, когда он видит, кто стоит на пороге.

— Гидеон, — говорит Квентин, — привет еще раз.

— Ты явился, чтобы снова отволочь меня в реабилитационный центр? — фыркает парень. — Не стоит делать мне одолжений.

Квентин чувствует, как руки сжимаются в кулаки.

— Да, я оказал тебе огромную услугу. Задействовал все свои связи, чтобы судья не засадил тебя в следственный изолятор для несовершеннолетних, хотя надо мной смеялись в собственном департаменте.

— И я должен быть тебе за это благодарен? — издевается Гидеон. — Должен каждый вечер опускаться на колени и благодарить Бога за то, что ты мой отец?

— Гидеон! — предостерегающе восклицает Таня, но он протискивается мимо матери и с угрозой надвигается на Квентина.

— Поздно!

Он толкает отца, спускается по ступенькам и садится во внедорожник. Через несколько секунд машина вылетает на дорогу.

— Он не сидит на игле? — спрашивает Квентин.

— Ты спрашиваешь потому, что тебе не все равно, или потому, что боишься, что на твоей репутации появится еще одно пятно?

— Таня, так нечестно…

— Жизнь вообще несправедлива, Квентин. — На долю секунды он замечает грусть в ее глазах, словно семена сожаления. — Представь себе!

Он не успевает ответить, как она закрывает дверь. Квентин осторожно сдает задом по подъездной дороге и едет целых пять минут, пока понимает, что не знает, куда направляется.

Калеб лежит на боку и смотрит в ночное небо. Месяц такой узкий, что он, возможно, в следующий раз, когда моргнет, может вообще его не заметить, но эти звезды… Они разбросаны по всему небу. Его взгляд привлекает яркая звезда-маяк. Она находится в пятидесяти, а может, в сотне световых лет отсюда. Глядя на эту звезду, Калеб всматривается в прошлое. Взрыв произошел вечность назад, а достиг его только сейчас.

Он переворачивается на другой бок. Если бы только все было так…

Весь день он думал, что Нина больна, что ей нужна помощь — как человеку, подхватившему вирус или сломавшему ногу. Если бы у нее помутилось в голове, Калеб первым бы ее понял: он и сам чуть не помешался, думая о том, что сделали с Натаниэлем. Но когда Нина позвонила, она была спокойна, настойчива, мыслила здраво. Она понимала, что убивает отца Шишинского.

Само по себе это Калеба не удивляет. Люди способны скрывать сильнейшие переживания — любовь, радость, решимость. Само собой разумеется, что негативные эмоции, настолько же сильные, могут протиснуться в души и заполнить собой все. Нет, удивляет его то, как она это сделала. Удивляет то, что она действительно считает, что сделала это ради Натаниэля.

В этом вся Нина.

Калеб закрывает глаза, не отводя взгляд от звезды, и ее след остается у него на веках. Он пытается вспомнить момент, когда Нина сообщила ему, что беременна.

— Этого не могло случиться, — сказала она ему. — Именно поэтому мы никогда не забудем, что оно все-таки случилось.

Раздается шорох простыней и одеял, и Калеб чувствует тепло прижимающегося к нему тела. Он поворачивается с надеждой, что это был всего лишь дурной сон, что он проснется и увидит живую и невредимую спящую рядом Нину. Но на ее подушке лежит Натаниэль, в его глазах блестят слезы.

— Я хочу, чтобы мамочка вернулась, — шепчет она.

Калеб вспоминает лицо жены, когда она носила Натаниэля, — ярче любой звезды. Возможно, ее сияние давно потускнело, возможно, понадобились все эти годы, чтобы ее свет достиг его. Он поворачивается к сыну и отвечает:

— Я тоже.

Фишер Каррингтон стоит спиной к комнате для переговоров, окна которой выходят на тюремный двор. Надзиратель закрывает за собой дверь, оставляя меня в переговорной, и Фишер медленно поворачивается. С нашей последней встречи — во время слушания по делу о правомочности Рэчел — он ничуть не изменился: костюм от Армани, туфли от Бруно Мальи, аккуратно причесанная седая шевелюра над голубыми сочувствующими глазами.

— Вот уж не думал, — медленно говорит он, — что когда-нибудь буду разговаривать с вами в тюрьме.

Я опускаюсь на один из стульев.

— Знаете что, Фишер? Случается и не такое!

Мы пристально разглядываем друг друга, пытаясь привыкнуть к этой ролевой игре. Он больше не враг, он — моя единственная надежда. Сейчас он командует парадом, мое дело — молчать и слушаться. И поверх всего этого — налет профессионального понимания: он не станет спрашивать, что я наделала, а мне не придется отвечать.

— Фишер, нужно, чтобы меня отпустили домой. Хочу быть дома, когда мой сын сядет обедать.

Фишер только кивает. Подобное он уже слышал. На самом деле совершенно неважно, чего я хочу, когда уже все сказано и сделано.

— Знаете, обвинение станет настаивать на том, чтобы не выпускать вас под залог.

Разумеется, я знаю. Я сама бы так поступила на месте прокурора. В штате Мэн, если обвинение представит достаточно улик тому, что совершенно преступление, за которое грозит высшая мера наказания, подсудимого могут не выпустить под залог. Он будет сидеть в тюрьме до суда.

Несколько месяцев.

— Нина… — Фишер впервые назвал меня по имени, а не «госпожа прокурор». — Послушайте меня.

Но я не желаю его слушать, я хочу, чтобы он слушал меня. Собрав всю волю в кулак, я поднимаю на него ничего не выражающий взгляд:

— Что дальше, Фишер?

Он видит меня насквозь, но Фишер Каррингтон — истинный джентльмен. Поэтому он сохраняет мину, как сохраняю ее я. Улыбается, как будто мы давние друзья.

— Дальше мы пойдем в суд, — отвечает он.

Патрик стоит в глубине зала, за толпой репортеров, которые собрались в зале суда, чтобы снять предъявление обвинения прокурору, которая хладнокровно застрелила священника. Такое бывает только по телевизору, только в фильмах. Подобные истории обсуждают с коллегами у кулера для воды. С губ журналистов, словно змеи, сползают слова «возмездие» и «кара». Иногда они даже не упоминают имени Нины.

Они обсуждают угол, под которым вошла пуля, количество шагов, которые ей пришлось сделать от своего места к тому, где сидел священник. Они рассказывают об обвинении священника в растлении малолетних. Они не говорят о том, что Нина выучила разницу между грейдером и фронтальным погрузчиком, чтобы утолить любопытство своего сына. Не упоминают о содержимом ее сумочки, перечень которого составили в тюрьме, включая игрушечную машинку и пластмассовое светящееся в темноте кольцо.