Роковой оберег Марины Цветаевой
Шрифт:
— Муся, радость то какая! Только что принесли письмо от Эренбурга! Прости, я не удержалась — прочла. Илья пишет, что нашелся Сережа! Сережа жив, представляешь? И даже не ранен! Он в Чехии, учится в Пражском университете!
— Мы с Алей немедленно едем к нему, — решительно проговорила Марина и устремилась мимо сестры в комнату собирать вещи.
Я отлично помнила, как к матери попали эти часы. Случилось это в Сент Женевьев Дюбуа, когда Марьяна вела экскурсию по Русскому дому, где доживали свой век белогвардейские эмигранты. Когда мы собирались в пригород Парижа, мама рассказывала, что еще до моего рождения она частенько водила экскурсии по Русскому дому. И как то к юной маме, которая тогда и не думала становиться мамой, а училась
— Мадемуазель Колесникова, если не ошибаюсь?
Мама согласно кивнула, а пожилой обитатель французского дома для престарелых продолжал:
— Я сразу вас узнал, вы очень похожи на Катю Колесникову, супругу Николая Андреевича. Мне доводилось бывать в доме генерала на улице Сен Клер. Помню, у Колесниковых еще был славный сынок, Федор. Должно быть, вы приходитесь ему родственницей?
— Федор Николаевич мой отец, — пролепетала практикантка.
— Вот как? — вскинул брови старик. — Как ваше имя?
— Марьяна, — ответила моя будущая мама.
— Да что вы говорите? — удивился мамин собеседник. И распевно прочитал: — Кто создан из камня, кто создан из глины, А я — серебрюсь и сверкаю! Мне дело — измена, Мне имя — Марина, Я — бренная пена морская!
— Это Цветаева! — обрадовалась Марьяна, всегда считавшая себя последовательницей русской поэтессы.
— Как будто про вас написано, — польстил маме старик.
— Но меня зовут не Марина, а Марьяна.
— Простите великодушно, не расслышал, — смутился мамин собеседник. — Вы любите Цветаеву?
— И даже пишу стихи, совсем как она! — радостно подхватила мама.
— Сейчас все ее любят, — ворчливо заметил русский. — Это при жизни Цветаевой пришлось несладко. В память о моем знакомстве с генералом Колесниковым хочу подарить вам брегет, который служил Марине Ивановне оберегом. Эта вещица принадлежала Наполеону и, говорят, приносила ему удачу. Имейте в виду, мадемуазель Колесникова, потеряв сей талисман, Бонапарт лишился былой славы. Так что храните его в надежном месте и никому не показывайте, чтобы потом горько не пожалеть.
Мамин новый знакомый принялся шарить под пледом в поисках старинных часов, когда из глубины сада показался санитар, проворно подхватил коляску за ручки и покатил по дорожке в сторону корпуса. Старик пытался протестовать, но его не слушали. Марьяна разочарованно смотрела вслед загадочному обитателю Русского дома, которому так и не удалось одарить ее брегетом Наполеона, служившим талисманом самой Марине Цветаевой. После возвращения на родину маму вызывали в комитет госбезопасности и с пристрастием допрашивали, о чем она беседовала с обитателем Русского дома, грозя отчислением из института, но мама проявила твердость и так ничего и не сказала про брегет. Ее простили и оставили в инязе, поверив, что это была ни к чему не обязывающая беседа о России.
Все это я услышала в номере гостиницы перед поездкой в Сент Женевьев Дюбуа, а уже во время экскурсии Марьяне снова принялся махать рукой какой то старик в инвалидной коляске, жестами показывая, чтобы она шла за ним. Даже я, семилетняя, понимала, что это не может быть тот самый дед, который разговаривал с мамой много лет назад. Если он, конечно, не Вечный Жид и не бессмертный Дункан Маклауд из клана Маклаудов. Я с интересом наблюдала, как мама извинилась перед экскурсантами и проследовала за угол главного корпуса, куда покатил обладатель коляски. Я побежала за ними, опасаясь пропустить самое интересное. Свернула за угол и увидела, как Марьяна наклоняется к старику и тот торопливо говорит:
— Мне сказали, что вы — Марьяна Колесникова.
— Да, это я, — согласилась мать.
— Мой покойный друг просил передать вам это.
И старик вложил маме в руку сверток размером с сигаретную пачку. Наученная горьким опытом, Марьяна быстро сунула сверток в самое потаенное отделение сумки, хотя настали другие времена и опасаться бдительных органов, неусыпно следивших за своими гражданами при советской власти, было уже не нужно. Весь день Марьяна ходила, словно потерянная, то и дело ощупывая пакет на дне сумки, а вечером, запершись в гостиничном номере, мы развернули подарок старика и ахнули. Перед нами лежали золотые часы, которые мало того, что были исправны и ходили, но еще имели богато
украшенную пухлую крышку, откидывающуюся с мелодичным щелчком, а также серебряную витую длинную цепочку, заканчивающуюся золотой крепежной клипсой.— Женька, эти часы держала в руках Марина Цветаева! Представляешь? — тормошила меня Марьяна.
— Представляю, — солидно отвечала я.
Цветаеву я знала. Ее неулыбчивое лицо с серьезными, как у учительницы, глазами было изображено на внутренней стороне сборника стихов «Вечерний альбом», который всегда лежал на тумбочке у маминой кровати рядом со сборником стихов Ахматовой «Вечер». Ахматова из «Вечера» мне нравилась гораздо больше. Она напоминала испанскую танцовщицу, горячую и страстную, как Кармен. И мне, еще не знакомой со стихами великих русских поэтесс, тогда казалось, что роковая красавица Ахматова прожила жизнь, полную пламенных страстей, а бесцветная Цветаева — жизнь скучную и серую, как школьная доска. Когда я поделилась соображениями с матерью, Марьяна засмеялась и щелкнула меня по носу.
— Читай стихи Марины Ивановны, глупышка! Твоя роковая Ахматова против Цветаевой просто монашенка!
И я, взяв с тумбочки «Вечерний альбом», открыла для себя Цветаеву. Поэтому и ответила Марьяне так уверенно.
— Глупая маленькая девочка! — вальсировала по номеру мать с подарком в руках. — Что ты понимаешь? Я буду хранить этот брегет всю свою жизнь, а после смерти завещаю тебе! Брегет должен всегда находиться в нашем доме и охранять нас от бед. Только никому его не отдавай и не продавай, а то прокляну! Я приду к тебе из могилы, протяну костлявые руки и прошепчу мертвым голосом: «Женька! Зачем продала брегет Цветаевой?»
Марьяна повалила меня на кровать и начала щекотать, приговаривая:
— Не продашь? Поклянись, что не продашь, а то не отстану!
— Ну, не продам, не продам, — буркнула я, выворачиваясь из цепких маминых объятий.
Вдруг мама сделалась очень серьезной и, присев передо мной на колени, строго потребовала:
— Не продавай, не отдавай и никому о нем не говори! Пусть это будет наш секрет! Поняла, Женя? А то не будет тебе счастья. Материнское проклятие — страшная вещь!
Я испуганно заверила ее, что поняла, и только после этого мама успокоилась. Марьяна спрятала брегет в бархатный чехольчик и убрала в сумку, которую всегда носила с собой. Когда вышла замуж и осела в коттедже Андрея, завела для реликвии шкатулку. Вообще то в ней хранился старинный дедушкин крест на замшевой подушке, набитой ватой. Под эту подушку Марьяна и убрала мешочек с часами. Желая порадовать жену, отчим подарил ей на это Рождество красивый ларец из слоновой кости, в который и перекочевали Марьянины сокровища, о которых Андрей думал, что и крест, и часы — память о маминых родителях. И вот брегет пропал, а Марьяна погибла. Я вспомнила, как мать обещала проклясть меня, если брегет исчезнет из нашего дома, и явственно ощутила, как неприятный холодок пробежал у меня по спине. Вообще то в загробную жизнь я не верю, но, зная Марьяну, ни секунды не сомневаюсь: проклятье непременно сбудется, если я не разыщу брегет и не верну его на место.
Друг семьи Илья Эренбург предложил Марине приехать к нему в Берлин, куда затем планировал вытащить Эфрона. В столице Германии, гостеприимной к эмигрантам, у Цветаевой вышло несколько сборников стихов, встреченных бывшими соотечественниками на ура. Откликнулся из России даже Борис Пастернак, написавший Марине столь искреннее письмо, что молодая женщина со свойственной ей страстной порывистостью тут же заочно в него влюбилась. Марина восхищенно ответила на послание Бориса, Пастернак охотно отозвался на ее романтичное письмо, и между двумя блестящими поэтами завязалась любовная переписка. Помимо эпистолярного романа с Пастернаком Марина увлеклась владельцем издательства «Геликон». Приезд Эфрона в Берлин пришелся как раз на расцвет этой пламенной страсти. Промучившись и напрасно прождав, когда с жены схлынет очередное наваждение, Сергей был вынужден вернуться в Прагу. Цветаеву он ни в коем случае не осуждал и говорил знакомым, что жену его, Марину Ивановну, нельзя судить обычными мерками, ибо она — поэт. После отъезда Эфрона Марина испытала отрезвление, окрестила бывшего возлюбленного «бархатным ничтожеством» и, прихватив Алю, отправилась следом за Сергеем Яковлевичем. По сложившейся в их доме традиции она никогда не называла Эфрона «супруг» или «муж», а только Сереженька либо Сергей Яковлевич, и непременно на «вы».