Роковые огни

Он в самом деле двинулся к поспешно отступившей девушке, но в ту же минуту от сильного удара отлетел в сторону и растянулся во всю длину на мокрой земле в самом неприглядном виде.

От неожиданности Мариетта испуганно вскрикнула и, обернувшись, очень удивилась, узнав своего защитника. Он стоял рядом и так зло смотрел на распростертого на земле графа, как будто чувствовал величайшее желание отправить его на тот свет.

— Господин фон Эшенгаген!.. Вы?

Между тем граф Вестербург не без труда поднялся с земли в бешенстве подступил к своему противнику.

— Милостивый государь, как вы смеете! Кто дал вам право?..

— Советую вам держаться шагах в десяти от меня и от этой барышни! — перебил его Виллибальд, загораживая собой девушку. — Иначе вы опять налетите на мои кулаки, и второй удар может быть посильнее первого.

Граф окинул взглядом стоявшего перед ним великана, который только что свалил его с ног, и понял, что ему ни за что не победить своего противника.

— Вы дадите мне удовлетворение... конечно, если только его можно требовать от вас! — проговорил он сдавленным голосом. — Вероятно, вы не знаете, кто перед вами...

— Нахал, которого приятно проучить, — с величайшим спокойствием ответил Вилли. — Пожалуйста, оставайтесь там, где стоите, то я сию минуту сделаю это. Я — Виллибальд фон Эшенгаген, владелец бургсдорфского майората, а если пожелаете еще что-нибудь сказать мне, то сможете найти меня в квартире прусского посланника. Пойдемте, фрейлейн; моему покровительству вы можете вериться без страха. Ручаюсь, что никто больше не посмеет вам приставать.

И тут случилось нечто неслыханное, невероятное: Виллибальд, к настоящий рыцарь, предложил барышне руку, и они ушли, обращая на графа ни малейшего внимания.

Они уже давно отошли на такое расстояние, что граф не мог их слышать; наконец Мариетта робко заговорила, хотя робость была совершенно несвойственна ее характеру:

— Я... я очень благодарна вам за защиту, но граф... Вы оскорбили его не только словами, но и действием; он вызовет вас на дуэль, и вы должны будете принять вызов.

— Разумеется, и приму с величайшим удовольствием! — Лицо Вилли просияло, как будто эта перспектива, действительно, доставляла ему величайшее удовольствие.

Его всегдашняя застенчивость и неуклюжесть вдруг исчезли; он чувствовал себя героем и спасителем, и эта новая роль чрезвычайно нравилась ему. Мариетта молча удивленно посмотрела на него.

— Как ужасно, ведь это случилось из-за меня! — заговорила она снова. — И нужно же было именно вам находиться рядом!

— Вам это неприятно? В таких случаях не выбирают. Вы волей-неволей должны были принять мою защиту, как бы плохо обо мне ни думали.

При напоминании о том случае, когда она выразила полное презрение человеку, который теперь так храбро заступился за нее, Мариетта густо покраснела.

— Я думала только о Тони и ее отце, — тихо возразила она. — Положим, я ни при чем во всей этой истории, но если ваша невеста лишится вас из-за меня...

— Тогда Тони придется покориться судьбе, — сказал Виллибальд, на которого напоминание о невесте явно не подействовало. — Умереть можно в любое время, но зачем же сразу предполагать самое худшее. Куда прикажете вас проводить? На Церковую улицу? Кажется, я слышал, что вы шли туда?

— Нет, нет! Правда, я шла к профессору Марани, с которым разучиваю новую роль, но теперь я не в состоянии петь. Пожалуйста, позовите извозчика, наверно, мы найдем его вот там. Мне хочется домой.

Они молча дошли до конца парка, где стояли извозчики. Девушка остановилась и печально, умоляюще взглянула на своего спутника.

— Господин фон Эшенгаген, неужели этого нельзя избежать? Нельзя ли уладить дело?

— Едва ли. Я дал графу хорошего тумака и обозвал его нахалом. Разумеется, я не откажусь от своих слов, если дело дойдет до объяснений. Но не беспокойтесь, вероятно, вся история кончится завтра или послезавтра парой царапин.

— А я несколько дней буду оставаться в страхе и неизвестности? Не можете ли вы хоть известить меня?

Вилли смотрел в темные, полные слез глаза Мариетты, и в его глазах опять заблестел тот же огонек, который появился в них, когда он впервые услышал голос «певчей птички».

— Если все кончится благополучно, я лично извещу вас. Вы позволите?

— О, конечно, конечно! Но если случится несчастье? Если вы будете... убиты?

— Тогда не поминайте меня лихом, — просто сказал Виллибальд. — Вы считали меня большим трусом... О, да, вы были правы, я сам с горечью чувствовал это; но то была моя мать, которую я привык слушаться и которая очень любит меня. Теперь вы убедились, что я знаю, как должен вести себя мужчина, если в его присутствии оскорбляют беззащитную девушку; если понадобится, я искуплю вину перед вами своей кровью.

И, не дав Мариетте времени ответить, он подозвал извозчика, открыл дверцы экипажа и повторил кучеру название улицы и номер дома, которые сказала ему Мариетта.

Девушка села в экипаж и еще раз протянула ему свою маленькую ручку. Он несколько мгновений держал ее в своей. Громко всхлипнув, Мариетта откинулась на подушки, и экипаж двинулся. Вилли смотрел ему вслед до тех пор, пока он не исчез из виду. Тогда он поднял голову и прошептал:

— Ну, берегитесь, господин граф! Мне очень хочется так подстрелить вас, чтобы вы надолго это запомнили!

16

В этот серый ноябрьский день сумерки наступили рано, и дворец принца Адельсберга был уже освещен, когда, возвращаясь после непродолжительного отсутствия, он подъехал к крыльцу.

— Господин Роянов у себя? — входя в переднюю, спросил принц у подбежавшего лакея.

— Так точно, ваша светлость.

— Прикажите в девять часов подать экипаж; мы едем во дворец.

Эгон быстро взбежал вверх по лестнице и направился в комнаты своего друга, расположенные рядом с его собственными. На столе в гостиной горела лампа; Гартмут лежал на кушетке в позе, свидетельствующей об усталости и плохом настроении.

— Покоишься на лаврах? — смеясь спросил принц, подходя к нему. — Не могу упрекнуть тебя за это, ведь у тебя сегодня не было ни минуты покоя. Быть восходящей звездой на поэтическом олимпе —довольно утомительная роль, требующая крепких нервов. За честь сказать тебе несколько любезностей чуть не дерутся; у тебя был сегодня настоящий торжественный прием.

— А теперь нужно еще ехать ко двору, — сказал Гартмут усталым, равнодушным голосом.

— Непременно нужно; высокие и высочайшие особы, с моей всемилостивейшей тетушкой во главе, также желают поздравить поэта. Ты знаешь, тетушка считает себя чем-то вроде непризнанного гения и думает, что нашла в тебе родственную душу. Слава Богу! По крайней мере, теперь она не держит меня постоянно при себе и, может быть, забудет о своих несчастных матримониальных[5] планах. Но ты, кажется, совершенно равнодушен к высочайшим любезностям, которые со вчерашнего дня буквально сыплются на тебя. Ты еле отвечаешь. Ты нездоров?