Роковые письмена

– Нет, зрячий, как мы с тобой.

– Странно, - доктор надел для пробы, - Ничего не видно.

– Вот скажи, смог бы ты в этих очках поперек Ленинского проспекта гулять, да еще на красный свет.

– Ты их с покойника снял?
– доктор с отвращением положил очки подальше от себя.

Воропаев горько усмехнулся.

– Нет, с абсолютно живого. Один молодой человек в них поперек движения гулял. Говорит, очки эти не для того, чтобы смотреть, а для того, чтобы видеть!

– А, наверное Кастанеды начитался, - вспомнил доктор,

– В воины подался.

– Да я тоже так вначале подумал. Даже очень разозлился, ох, как я был зол. Попался бы мне этот умник, который на русский язык дрянь эту переводил, блин, яйца ему бы оторвал. Или издатель этот...

– Воропаев выругался, - Ну скажи, отчего же это молодежь такой дрянью увлекается, и именно у нас-то в России, где еще сто лет назад про бесов написано, где сказано: "нам не дано предугадать, чем наше слово отзовется..." где все наелись по уши марксизмом, где слово воин и Павка Корчагин одно и тоже...

– Насчет бесов, тебе конечно виднее...
– не выдержал доктор.

– Знаю, знаю, тем более, чего-то значит и им не хватает?

– Прививки от словоблудия. Молодежь как раз-то и не нюхала еще настоящего марксизму, это мы с тобой старые волки, у нас прививка мертвая... против плюрализма.

– Да я не против демократии, но знаешь, иногда нет-нет, да вспомнишь главлит. Хоть бы подумали, чего издают и пишут. По-моему, так прежде чем издать, пусть представят, а ну как эта книжка к собственному родному ребеночку в руки попадет?

– Да чем им думать, - поддержал Доктор, - У них задница вместо головы, ей-богу.

Они вдруг замолчали. Потом доктор спросил:

– Ты зачем меня про Станиславского спрашивал, догадался, что ли?

– О чем?
– удивился Воропаев.

– Что я пишу. Пьесы пишу.

– Нет, просто лицо у тебя такое...
– Воропаев замялся подыскивая словечко, - Проницательное, что ли...

– Ну-ну, только я больше этим не балуюсь.

– Почему? Не берут?

– Берут, даже поставили несколько...

– Чего ж перестал?
– волновался Воропаев.

– Страшно!
– выдохнул Доктор.
– Боюсь.

– Чего ж-то теперь бояться?
– удивился майор федеральной безопасности.

– Себя боюсь. Ведь слово, как бы не говорили, что искусство, мол, само по себе, а жизнь сама по себе, слово обладает грандиозной силой подспудного действия. Понимаешь, не прямого, очевидного, а подспудного! И чем талантливее оно, тем страшнее. Я не о себе, я в общем, -поправился доктор, - Да и что он значит - талант? Ты вдумайся, определи. Нет, не талантом меряется литература, а подспудными последствиями.

Знаешь, я как-то подумал, откуда это во мне. Люди как люди, живут себе и помалкивают, а я такой расхороший, бумагу мараю. Как будто мне есть чего другим сказать хорошего? А что я могу я им сказать, сам посуди, ведь и я выхода не вижу, чего ж других пугать буду и тоску разводить.
– Доктор приумолк, - А так ради хохмы или из-за денег, противно, мы же в России живем, а здесь к слову еще есть уважение и участвовать в духовном разврате, не хочу, страшно!
– Доктор махнул категорически рукой, будто кто-то с ним спорил, - Хотя обрати внимание, как раз кто пишет? Сплошные неудачники, которые себя нигде не проявили, поэтому, кстати и писательство свое профессией называют, мол, вот ведь и я чего-то умею... И начинают выкаблучиваться, каждый себе нору роет, жанры, формы изобретают, один словечками играет, то так повернет, то эдак, у другого просто понос больного сознания. Ни хрена это не профессия, слово оно есть результат!

– Результат чего?
– удивился Воропаев.

– Да ничего, - Доктор сам с удивлением осмысливал свои слова, -Ну вот скажи полковник, что для тебя самое главное в жизни? Воропаев наморщил лоб и принялся обыскивать свою плешь.

– Да она жизнь и есть самое главное, то есть жена, ребеночек, ну работа, конечно...

– Ага, работа, и для писателя главное работа, а о чем писатель пишет, о самом для него главном - о писании писания, понимаешь, он пишет о том, как он пишет, то есть, конечно все это не прямо, через героев, занятых вроде бы конкретным делом, а получается, что он думает не о жизни, а о том, как он думает об этой самой жизни...

– Что-то ты, Михаил Антонович, зарапортовался.

– Это не я зарапортовался, это чистый писатель запутывается.

Доктор махнул рукой и изрек:

– А вообще литература - это всегда есть крик души о помощи под видом желания спасти человечество.

Воропаев вспомнил отца Серафима и спросил:

– Ты в Бога веришь?

Доктор устало потянулся.

– Пора бы вроде по возрасту, а никак не могу. Знаешь, что меня во всех религиях раздражает?
– и не дожидаясь реакции продолжил, Претензия. Претензия на последнюю истину. Вот появись такая, скромная что ли, вера, чтобы не заявлял, мол, я пророк, следуй за мной и только, хочешь следуй, а не хочешь, отдохни посиди, мол, я и сам не ведаю, куда иду, а так сомневаюсь, на мир гляжу и тихо радуюсь...

– Но как же те самые проклятые вопросы?

– Не знаю, - искренне сказал доктор и, не спрашивая, налил еще по одной:

– Ну давай, - И выпив, добавил,

– Я тебе в серафимовой палате постелю, а сам пойду в ординаторскую.

Ничего?

– Нормально, - ответил Воропаев, и покорно отправился спать.

Там он сразу же уснул, и снилась ему всякая дрянь, от которой у него только и осталось впечатление неудобства и запах нечистых носок. А утром пришел доктор, протянул стакан с водой и огорошил.

– Я тебя, Вениамин Семеныч вчера тоже пожалел, не стал говорить, а то ведь и не уснул бы.

– О чем ты?
– жадно выпив воды, спросил Воропаев.

– Я ведь в палате был, когда отец бредил. Он только в сознании Апоклипсис речетатировал, а бредил он вполне по-светски. Воропаев весь напрягся.

– В общем, резюмируя, скажу так, тот Новый Человек изобрел адское оружие массового возмездия и в электричке его пробовал.

– Возмездие кому?

– Богу, - доктор пожал плечами и уточнил, - в лице его образа и подобия - человечеству.

– Какое оружие?

– Не сказал, и потом не говорил, когда я спрашивал, видно, не помнил ничего в сознании. А может и помнил, да ему некогда - молитва знаешь сколько времени отнимает? Вот какая штука, господин полковник.

15

Еще теплился на сетчатке вспыхивающий звездами экран дисплея, еще помахивал ободранный собачий хвост, а он был уже далеко, за пределами старой московской квартиры. Он сидел в мягком плюшевом кресле шинкансана, устало глядел, как за окнами со скоростью двести пятьдесят километров в час убегали назад кочкообразные японские горы. Япония ему казалась гектаром болота, увеличенным до размеров страны.