Роковые письмена

В чем все-таки состоит единство картины мира?

– Физической?
– профессионально уточнил профессор.

– Ну, например, да.

– Единство физической картины мира состоит в том, что разные студенты, решая одинаковые задачки, часто получают один и тот же ответ.
– Владимир Михайлович улыбнулся.

– А без шуток?
– доктор еще не совсем отошел от сна, а чувство юмора по-видимому просыпается в человеке последним.

– Знаете, доктор, без шуток, можно много чего наговорить, и про критерий истины, и про копенгагенскую школу, но, лично для меня, по самому большому счету именно это и является доказательством существования мира. Во всяком случае, меня это очень радует. Радует и в тоже время настораживает.

– Поясните вашу мысль.

– Ну, возьмем, например сердце человека.

– А, это ближе.

Доктор вначале обрадовался, но потом насторожился.

– Сердце человека, с физической точки зрения - это насос, сокращаясь, оно создает перепад давления в полном соответствии с законом Бойля-Мариота...
– профессор с сомнением посмотрел на врача, и даже как-то извинительно улыбнулся, будто он грязно выругался.

– Да, да, - понимающе кивнул доктор, - фамилию припоминаю.

– ...под действием которого кровь гонится по сосудам, кстати, и в голову, - продолжил Владимир Михайлович.
– Так вы знаете, что замечательно - хотя сердец столько же, сколько людей, и у каждого из этих людей свой взгляд на мир, зачастую весьма далекий от крайнего материализма, несмотря на все это сердца бьются в точном соответствии с законами Бойля-Мариотта. Меня этот факт просто настораживает.

– Настораживает? То есть вас как физика?

– Как человека!
– профессор улыбнулся, - Ну и как физика, конечно, впрочем, я не могу вам точно сказать, где эта физическая часть у меня конкретно расположена, знаете ли, все эти границы весьма условны.

– И что...

– Так вот, представьте на минуту, такой странный мир, в котором у каждого человека, внутри свой личный закон Бойля-Мариота.

– Тяжеловато лечить в таком мире.

– Не то слово, но гораздо хуже то, что так и должно было быть, если бы мир действительно был дикой неодушевленной природой.

– Ну, это как-то странно слышать из уст естественника.

– Отнюдь, - уверенно возразил Владимир Михайлович, - А ели бы я вам сказал, что это не мои слова, а слова Альберта Эйнштейна...

– Право не знаю.

– Да не важно, Эйнштейн тоже ошибался, но, правда, не всегда.

– То есть, вы хотите сказать, что закон этих Бойля с Мариоттом потому существует, что кто-то специально его настроил?

– У вас светлая голова, доктор, очень рад за нашу медицину. Только курите вы зря.

Михаил Антонович виновато улыбнулся.

– Да, странно мир устроен, - вдруг профессор переменился, Мы вот говорим о философии, спорим, весело пикируемся, бренчим на гитарах, поругиваемся, а меня все один студент мой мучает, то есть теперь уж бывший мой студент.
– Профессор помрачнел,

– Я почему-то все время думаю о нем.

– А что, интересный студент?

– Да, необычайно интересный человек, талантливый, умница, но очень, как бы это сказать вам, без кожи, что ли, казалось бы, чего теперь в тоску впадать, живи, работай, а он, знаете ли, начитался Кастанеды, и стал миром управлять.

– То есть как управлять, - опять насторожился доктор.

– Ну как, не знаю уж точно, не силен я в этом, да ведь я и не знал толком ничего, вот только уж потом...
– профессор будто оправдывался.

– Потом ? После чего?

– Он, представьте, с закрытыми глазами поперек Ленинского проспекта пошел...

– И что?

Доктор замер, а профессор прямо поглядел ему в глаза и выдохнул:

– Погиб.

– Но может быть, он был предрасположен? Знаете ли, бывают такие впечатлительные натуры.

– Бывают, и нередко, ведь их было на самом деле двое таких у меня...

– Как? А что, второй тоже?

– Нет, пока нет...

– Я, кажется, знаю, о ком идет речь...

Они не говоря ни слова с пониманием посмотрели друг на друга.

– Что же делать?
– доктор задал вечный вопрос.

– А я уже сделал, - профессор хитро улыбнулся, - Конечно, все зависит от него самого, но кое-что я предпринял, нет не спрашивайте, то есть не поверите, если скажу, да вот и скажу, я в книгу написал.

– То есть вы оговорились?
– доктор опять насторожился, когда услышал про книгу.

– Нет, именно не книгу, хотя я книгу тоже написал и не одну, а на этот раз написал точно в книгу. Представляете профессора московского университета, воровато пробирающегося в ночи к одной из монументальных чугунных скульптур, вы наверное знаете, у высотного здания, в таком очень социалистическом духе исполнены.

Доктор живо представил чугунных студентов, расставленных вокруг университета с высочайшего благословения Иосифа Виссарионовича.

– Кстати, понимаете, какая хитрая штука, ведь он и нас спасти бы мог...

– Нас-то зачем?
– удивился доктор.

Теперь он заметил как по зеленеющему газону спешит сестричка. Девушка в стерильно-белых одеждах еще издалека крикнула ему:

– Доктор, с Михаил Антоновичем, кажется инфаркт, - протянула свиток, почему-то пергаментный, с красной изрезанной линией, - Вот кардиограмма.

Он внимательно посмотрел на зазубрины, черканул вокруг некоторых большой прописное "О" и уверенно скомандовал:

– Готовьте к операции, - и, обратившись к профессору, развел руками.

– Извините, работа.

– Понимаю, - как-то странно улыбнулся Владимир Михайлович, точно как при упоминании Бойля-Мариота.

– Не скажу, что вы меня успокоили, но все равно спасибо.

– Не стоит, - коротко отрезал профессор и пошел дальше по аллее, которая теперь казалось бесконечной.

Доктор посмотрел в московское небо цвета берлинской лазури и подумал, а хорошо бы махнуть с сестричкой на Оку, там он знал отличные места, с золотистыми песчаными отмелями, с рыбалкой, с отдельными домиками санатория "Заречный". В операционной все уже было готово. Больной был накрыт по грудь белой простыней. Зачем они белое-то постелили, подумал доктор и как можно уверенней посмотрел в глаза пациенту. Тот был бледен. Беспокойно следил за всяким движением хирурга.

– Ну что, братец, сердечко пошаливает?
– он похлопал Михаила Антоновича по плечу и оптимистически улыбнулся.

Доктор действовал смело и решительно, то есть автоматически, сам же все продолжал обдумывать диалог у скамейки. Наверняка физик пошутил.

– Ну-ка сейчас поглядим, что у нас с законом Бойля-Мариотта.

Он одним движением резанул больного и вскрикнул от боли.

– Черт, что же они без наркоза режут?
– Подумал Михаил Антонович. А впрочем, некогда, ситуация критическая. В глазах пошли разноцветные круги, из которых постепенно возникли кадры Бондарчука "Война и Мир", но не батальная сцена, а именно взгляд из телеги смертельно ранеными глазами Андрея Волконского. Доктор не любил Толстого, и ему было обидно смотреть эту картину именно сейчас. Впрочем, небо стало как-то тяжело крениться, и появился кусок Бородинского поля. Оно было видно сквозь тонкие сухие стебли овса, подложенного для мягкости в телегу. Полки наступали, конница обходила флангом, на пригорке в белых обтягивающих толстенные икры панталонах сидел император. Но все это было скорее в его голове, а на самом деле сражение уже покрывалось дымкой, будто его телега была аэропланом. Вскоре в сиреневом тумане покрытый показался город. Отсюда он напоминал Москву.