Роковые письмена

Варгину был не по душе весь этот треп. И без него тяжело бежать. Двугорбая гора медленно приближалась. Он с надеждой думал о перевале. Главное — уйти за перевал. Там должно быть все иначе, туда ушел рефрижератор.

Но двое Унитеров не отставали. Пра-Унитер начал сильно дергать сросшийся пиджак и в конце концов раздался страшный треск, после чего выяснилось, что карман вместе с куском подкладки перешел к новенькому. Новенький засмеялся и заорал: «Хороши бы мы были, найдись еще одна страна, да еще во главе с какими-нибудь консерваторами. Хотя, с другой стороны, мы бы смогли выполнить семилетний план по туризму.» Здесь выяснилось, что этот новенький вовсе никакой не Унитер, а собственной персоной министр от туризма Альфред Глоб. «Не пора ли, — кричал Глоб, — объявить какой-нибудь месячник, например, месячник благоденствия? Хоть месячишку, а поживем!» Унитер на это сделал страшные глаза и предал того анафеме посредством удара в челюсть.

Варгин встряхнул головой, видения исчезли. Сейчас же у подножия горы он разглядел еще одну мачту, похожую на ту, которая стояла вверху на перевале. Канатная дорога, мелькнуло в мозгу. Он оглянулся. Преследователи выбирались на гребень. Варгин побежал вперед, мечтая только об одном: скорее уйти за перевал.

Загудела земля под ногами. Свалился сраженный кулаком Унитера министр. «Я тебе покажу месячник», — сказал Унитер. К министру подбежала горничная Лиза, почему-то в белом халате и в белой шапочке с красным крестом. Достала из сумочки бинт и принялась перевязывать Глобу окровавленную челюсть. Она плакала и причитала, а министр, словно огромная рыба, сошедшая с картины, открывал и закрывал рот. Унитер махнул рукой и посмотрел на Варгина. «Все отлажено и работает, — сказал он. — Рукопись прочли?» Варгин вспомнил рукопись статьи Ремо. «Все исследовал, все подсчитал, — продолжал Унитер. — Ответ получил — ужаснулся. В журналы не стал посылать, тесемкой обвязал и спрятал. Испугался плодов своего труда, решил, что не пришло время обнародовать. А ведь на нобелевскую тянет, а? Мильен в чистой валюте получить мог. Ан нет, не захотел хлебов, совесть проснулась, когда сам в свое учение поверил. Ведь до того не верил, потому и не боялся. Думал, так, побесятся, поэкспериментируют и, глядишь, обратно на старую проторенную дорожку и встанут. Ну что нам, если кого не досчитаемся? Наука требует жертв. Хотя, конечно, тут не про кого-то речь пошла, тут пальцев у всего Санаториума не хватит, чтобы всех пересчитать, кого в расход пришлось пустить. Но никак не ожидал он, что в ответе получится такая дрянь. Неприятно даже говорить об этом, до того все устойчиво оказалось. На вечные времена теперь. Теперь на скрижалях напишут, что пришел гений Ремо Гвалта, удумал счастье установить навсегда и, помимо сего, росчерком пера одного даже постулаты свои взял и доказал. Живи, народ, и радуйся, ничем порядок вещей не изменить. Счастье обеспечено. А скорее всего, не то напишут на скрижалях. Нету никакого Ремо Гвалты, филисофа, чудака, а напишут имя прагматика с бычьим лбом, егойного сродственника, Феликса Жижина.

Варгин улыбнулся. Совсем близко была гора. Он вспомнил статью и одну деталь, так сильно поразившую его. Он рассмеялся. Он мысленно перечитывал строчки, всматривался в таинственные закорючки, он видел, как дрожали руки у Ремо, еще до конца не осознавшего весь ужас своего открытия. Наполовину он уже понял фатализм происходящего. Другую половину он прочувствовал потом, когда шел домой прятать рукопись. Ремо доказал полную необратимость нетривиального прогресса. Схема оказалась поразительно устойчивой. И все же он начал борьбу с ней, не надеясь почти ни на что.

Тогда в отеле, читая рукопись, Варгин заметил ошибку в его расчетах. И сейчас, убегая от погони, выбиваясь из последних сил, обжигая ноги об острые камни и желая только одного — уйти наконец за перевал, он безумно радовался несовершенству человеческого мозга, способного хоть изредка ошибаться, лишая надежды на победу тех, кто хотел бы воплотить в реальность самые изощренные идеи, легкомысленно рожденные чистой игрой ума.

Театр одного зрителя

Наконец пришло время, когда без особых усилий можно слушать сокровенные слова чужого человека не рискуя быть заподозренным в подглядывании из своего темного угла. Теперь не надо выстаивать часами в скорбной очереди театралов-фанатиков за специальным документом, дающим право на безнаказанное подглядывание в замочную скважину. Теперь - театров много. Было бы желание, а уж какой-никакой театрик, студия или, на худой конец, экспериментальня труппа с непременным усердием разыграют для вас нечто такое-эдакое.

Да, честно говоря, я не люблю зрителей. Мне кажется, они приходят в театр за тем же, что и я, и мне неприятно смотреть им в глаза, мне все кажется, что они понимают мою цель и в любой момент могут, например, ухмыльнуться прямо в лицо. Иногда они, кстати, так и делают, ей-богу. Однажды, уже не помню на каком спектакле, некий усатый гражданин, такой весь вылизанный и подтянутый, даже погрозил мне пальцем в антракте. Нет, вы не подумайте, будто я - не вполне, будто я имею наклонности или о чем-нибудь мечтаю. Я, быть может, немного стеснительный, но все же никогда не позволяю себе, я даже очень щепетильный в интимных вопросах и уж, конечно, в обычной жизни не мог бы опуститься до подслушивания или подглядывания, по крайней мере мне стыдно бывает, если не удержусь и все-таки нарушу границы приличий. Но так ли уж велик грех? Ведь я был одинок, давно, с детства, и для меня другие люди - настоящая загадка. А кроме того, может быть, здесь почти научный интерес, т.е.

– извечная тяга к неведомому? Смешно предполагать, будто господин Эйнштейн, открыв новый закон пространственной кривизны, вдруг покраснел и засмущался от того, что подсматривал за природой. Что же, чужой человек - не природа? Ох как природа, да еще какая природа! Отчего же и здесь не поставить опыт, не поинтересоваться, не понаблюдать? Вот я и хожу в театр, смотрю, высматриваю, да не то, как играют, талантливо или по привычке, не то, какие бывают искусственные люди, люди произведенные на свет одним воображением, но то, как человек напрягается и произносит стеснительные слова.

Так размышлял я черным октябрьским вечером, высматривая в запотевшем стекле тусклые пятна троллейбусных остановок, пока не появилось, наконец, оживленное театральное место. Пробравшись сквозь тряпочное мессиво пасажиров, я очутился на перекрестках спешащего к ужину города, не имея определенной цели. Хотелось только чего-нибудь искреннего, простого, без современных вывертов, с изменами, слезами, с длинными скучными разговорами, с тоской по настоящему, с завязкой, кульминацией и катарсисом.

Я подошел к стеклянному противогриппозному окошечку, почитал, заглянул справа, слева, принял к сведению, прошел дальше к торговцам билетами театра новой волны, потом к следующей, разукрашенной гримом зазывальной группе: выбор был богатый. Время еще оставалось, и я уже решил вернуться к началу маршрута, как вдруг ощутил на плече мягкое прикосновение.

– Не желаете провести вечер у нас?

Я повернулся. На меня смотрели спокойные, проникающие глаза. Я еще тогда, в самый первый момент, отметил именно глубинный, понимающий взгляд. И это мягкое, но уверенное прикосновение, и ровный, без заигрывания с клиентом, голос, и опять же глаза - темные, таинственные, обещающие. От растерянности я чуть было не повернулся и не ушел. Но что-то меня задержало на секунду, которой тут же и воспользовались:

– Сегодня у нас есть свободное место, - она протянула билет, а я его автоматически взял.

Билет был необычный, не из бумаги, а из плотного картона, закатанного полиэтиленовой пленкой.

– "ТЕАТР ОДНОГО ЗРИТЕЛЯ", - прочитал я вслух и усмехнулся.

– В переносном смысле, - разъяснила она.

"Вечерний спектакль", - я уже читал про себя, - "Начало в 19 час. 00 мин. Ряд -прочек. Место - прочерк." Я попытался взглянуть на часы, но незнакомка предупредила:

– Тут недалеко, время еще есть.

– Но здесь не указано...

– Место не указано, но это не важно .

Я перевернул билет и немного успокоился. Там стояла цена. Почему-то было крайне важным присутвие цены. Да и сама сумма подействовала как то благотворно. В ней было что-то материальное, будничное, основательное. Как будто, если бы не было цены, я бы не мог отказаться, а теперь можно сослаться хотя бы и на высокую цену.

Да, определнно, все это выглядело подозрительным. И напыщенное, неоригинальное название, и дурацкая картонка вместо обычного одноразового билета, и спокойный, уверенный голос незнакомки.

– Но что за пьеса сегодня, кто автор, какие актеры?

Она улыбнулась. Легким движением прижала картонку к моей ладони, подталкивая, мол, спрячьте билет в карман.

– Но может быть, для меня это слишком дорого.

– Не волнуйтесь, можно расплатиться после спектакля. Если не понравится, никто вас не упрекнет.

Она поправила жиденькую прядь за ухо.

– Мы не преследуем материальных целей. Для нас главное - зритель.

– Все-таки хотелось бы знать, что за пъеса?
– я не сдавался.