Роль моей семьи в мировой революции
Шрифт:
Во дворе на облупленных вазонах без цветов расставили пустые консервные банки американского происхождения из-под молока, а также одну банку из-под консервированной фасоли. Банки были жалкие, помятые, с отвалившимися крышками. Единственно полезными на них были буквы, довольно много букв. Вацулич и дядя отошли к противоположной стене, потом Вацулич стал строчить в направлении жестянок с надписями «Milk» и «Beans». Чаще он попадал в буквы типа «В» и «О», видимо, в силу завершенности их облика. После первых выстрелов консьерж, не разобравшись, поднял руки вверх. Вацулич спросил: «Что, с ума сошел?» Потом стрелял дядя, намного хуже.
Я пришел в Радиоцентр, там меня посадили на какой-то стул и сказали: «Играй!» Я сыграл свое сочинение «Мы молодые Титовы герои» и другую песню – «Гнал я раз на пастбище овечек», неизвестного автора. Мне сказали: «Браво!» – объявили мою фамилию и мои года. Все это слышали в нашей комнатке, обогреваемой посредством примуса. Дедушка сказал: «Что, слышали фамилию?!» Все эти вещи они слушали по приемнику марки «Менде», довоенного производства. Мне это радио напоминало какой-то театр, я постоянно ждал, что ног сейчас поднимется маленький занавес или что-то в ном роде. Я вырезал много вражеских солдат из сохранившегося журнала «Сигнал» и пририсовывал им различные члены, а некоторым отрезал ножницами головы. Дедушка говорил: «Так им и надо!» Вацулич говорил: «Все мы солдаты!» Мама плакала. Ее спросили: «Почему?» Она ответила: «Как всегда поздней осенью!» Я не замечал времен года. Я непрерывно писал стихи, рисовал русские танки и учил наизусть непонятную поэму «Комсомольская песня». Все говорили: «Здорово!» Тетка пошла сдавать кровь для раненых, но упала в обморок, ее принесли домой на руках. Мама сделала кекс, очень черный, на кексе написала: «Сушак!» – название города, освобожденного в этот день. Дедушка взял оккупационные ботинки на деревянной подметке и расколол их на щепки, для разжигания плиты. При этом приговаривал: «Вот вам!» Мне выдали для носки ботинки одной из прабабок, ботинки были высокие, на шнурках, с фетровым верхом. Отец ходил в американских башмаках, отца обзывали: «Пижон!» Отец приносил какие-то напитки, о которых никто и не слыхивал, дедушка говорил: «Это для пижонок!» Были коробки с надписью «Brekfast» и «Saper», в коробках находились различные вещи, употребляемые для еды, очень здорово упакованные, лучше всего были сами коробки. В газетах вышло стихотворение поручика Вацулича под названием «На посту!», в стихотворении говорилось о том, как мать приходит навестить сына, а он выпроваживает ее, мягко, по твердо, с учетом важности поста. Все в доме прослезились, читая. Вацулич говорил: «Я написал это, когда мне в Боснии было видение!» Дядя пришел и воскликнул: «Да здравствует женщина-поручик!» И еще: «Ее зовут Милка!» Милка подарила дяде фотографию, на фото она была верхом на мопеде, в полной униформе. На фотографии написала: «Тебе, от незабвенной меня!» Дедушка взялся щепать старую мебель, которая была свалена в кучу в ванной. Расколол комодик с ангелочками и оттоманку. Это была отличная растопка. Мама смотрела на остатки мебели и вздыхала: «Да, больше уж не будет!» Дедушка говорил: «Ну и что?» Вацулич сказал: «Именно!» Я взял деревянного ангелочка, отлетевшего
Были песни, которые тетки пели как-то странно, вместо слов они издавали звуки, вроде как «Пам-пам-пам!». Мы пели еще одну вещь на непонятном языке: «Аванти пополо, алари скоса, бандьера роса!» – и так далее. Мама сказала: «Это итальянский!» Я спросил: «А разве они не фашисты?» Товарищ Раде Кайнич ответил: «Не все!» Мне больше нравилась песня «Темная ночь», вообще русский язык был легок и понятен, как будто кто-то, сильно пьяный, говорит по-сербски. Я взял старый план города, резинкой стер значки, означавшие «Народную Скупщину», «Военный Музей», «Теннисный клуб «Авала», и нарисовал новые, ранее не существовавшие. Картинки я вырезал из журнала, частично рисовал акварелью, под картинками написал надписи: «Сюда прибежал Вацулич с автоматом на груди и освободил нас!», «Здесь мы с классом чистили снег!», «Дом, в котором я читал стихи о народных героях и солдаты кричали мне ура!» – и так далее. План я повесил на стену, мама сказала: «Чего только не придумает!» Товарищ Абас сказал: «Переход от детства к юности – это как переход от капиталистического образа жизни к социалистическому!» Мама сказала: «Это очень болезненно!» Товарищ Раде Кайнич произнес краткую речь о значении всего этого. Я продекламировал русское народное стихотворение «Падение Берлина», а также свое собственное, которое называлось «Мрак». Мама опять заплакала, но от счастья.
Вацулич получил письмо без подписи, в письме шла речь о сотрудничестве моей семьи с силами врага, а также об аморальном поведении моих теток в отношении немецких солдат. Вацулич положил письмо на стол, тетки зарыдали, дедушка сказал: «Нет!» Вацулич молчал какое-то время, потом сказал: «Не суть важно!» Пришла товарищ в сапогах, расстегнула блузку, потом сказала: «Я написала это лжесвидетельство, я не могла вытерпеть!» Мама сказала: «Бог правду видит!» Потом пили ракию, некрепкую. Вацулич сказал: «Будущее будет совсем другим!» Мама спросила: «Почему?» Тетки сказали: «Бывают мгновения, которые неповторимы, хотя и печальны!» Отец сказал: «Надо подумать!» Дядя сказал: «Эх, спеть некому!» Тетки возразили: «Почему же?» Тетки взяли ноты и дуэтом, без особых ошибок, пропели двадцать четыре этюда Вольфганга Шуберта для двух женских голосов, испуганных. В этот момент все мы были тотально очарованы. Пришли офицеры, один сказал: «Это дело не должно погибнуть!» Другой сказал: «Много еще всяких разбойников шастает по земле то там, то тут!» Между тем я написал стихотворение, которое называлось «Моя космическая работа». В стихотворении я написал: «Месяц, может, красив, матерый, фальшивой монетой плюет нам в лица; а в душе он, собака, хворый, месяц – агитатор в самоубийцы!» Товарищей звали: Эдика, Абас, Курвайбер; меня обзывали – Маяковский, а потом проще – месяц. Этими словами называли меня девушки, те самые, которые советовались с мамой по поводу дружбы со мной. Я написал еще одну поэму с космическим содержанием, в которой я отправляюсь на другие планеты в облике небесного тела, только влюбленного. Мама сказала: «Пора шить длинные брюки!» Учительница музыки, госпожа Сухомирская, ухватила меня за колено и спросила: «Первые, не так ли?» Я ответил: «Первые!» Учительница сказала: «Я подготовлю твое выступление на музыкальном вечере, на котором ты будешь играть творчество Мусоргского, русского гения!» Я сказал: «Согласен!» Один очкарик в канадской куртке сказал мне: «Ты, пес большевистский!» Я ответил: «А ты – засранец!» Дядя показал мне старинную картинку, на которой две женщины хватали друг друга за груди. Я оказал: «Так это когда еще было!» Дядя пожаловался: «Дурак!» Дядю благодаря его красоте сфотографировали для плаката, призывающего к подписке на народный заем, на плакате дядя подписывал формуляр и смотрел в народ, в прохожих на улице. Соответствующие слова проходили через грудь, тем не менее был виден его костюм, весьма заношенный.
Мама написала большое стихотворение со страшными и невозможными сценами сумасшествия, веселия и свободы. Я описал сон, в котором я находился в отцовской грудной клетке. Вацулич написал: «Да здравствует союз рабочих и крестьян!» Дядя сказал: «Все это поэзия!» И еще: «Некоторые люди, даже смертельно раненные, произносят прекрасные стихи или другие слова!» Мама сказала: «Исстрадавшееся человечество!» Тетки в связи с нехваткой ниток прекратили совместную работу над гобеленом «Озеро Блед зимой» и начали работу над картиной из вырезанных газетных заголовков и вражеских цветных фотографий, наклеенных на доску. Картина изображала пейзаж, только совершенно черный. Отец сказал: «Опять портите газеты, причем самые дорогие!» Дядя сделал маленькую гильотину с деревянной фигуркой Адольфа Гитлера, у которого отваливается голова. Дедушка сказал: «Тысячу раз отрубить мало!» И еще: «Сделай такого же Павелича!» Приходили поэты, некоторые из них красили щеки синим или красным. Дедушка сказал: «Вы ж не бабы!» Поэты сказали: «Человеческое тело тоже предмет искусства!» Дядя сказал: «Это точно!» Один солдат утверждал: «Самолет – оружие будущего, и искусство тоже!» Над домом пролетела эскадрилья народно-освободительных пилотов – с фронта домой, а затем биплан русского производства с чемпионом атлетики Драголюбом Алексичем, который, держась за крыло, размахивал национальным флагом. Солдат сказал: «Вот видите!» Я продолжил заполнение ящика из-под мыла новыми фигурками львов, жирафов, английских моряков и домиков из довоенной игры «Село». Я дирижировал, размахивая чернильным карандашом, дедушка спросил: «Что с тобой?» Я сказал: «Дирижирую музыкальной пьесой, которую слышу только я!» Дядя сказал: «Понеслось!» Потом он вытащил губную гармонику и сыграл песенку «О Марице», на гармонике было наклеено изображение ангелочка. Товарищ в сапогах спросила: «Могу ли я приходить в дальнейшем, несмотря на письмо?» Мы ответили: «Можешь!» Товарищ расспрашивала о разных науках рода человеческого, ранее ей абсолютно неизвестных, – например, о штопке. Тетки учили ее гладить, говорить по-французски и не врать. Один товарищ без ноги сказал в пьяном виде: «Как вам не стыдно иметь ноги, когда у меня всего одна!» Дедушка сказал: «Не стыдно!» И еще: «Это везение!» Одноногий товарищ, в остальном весьма красивый, сначала декламировал любовные стихи, потом сказал: «Ебать я хотел твое везение!» Я был того же мнения. Вацулич всему этому благосклонно улыбался; он походил на свою фотографию, на которой он тоже улыбается. Мама сказала: «Кому делать нечего, пусть мне шерсть перемотает!» Дядя сказал: «Мне надо идти на представление, на котором я демонстрирую чревовещание и другие виды искусства, которые призваны развеселить раненых!» Я играл однажды перед ротой «В бой, в бой», очень старую песню, рота шла по мосту на фронт. Ночью я переписывал какие-то списки, в списках были имена людей подозрительных и неизвестных, подлежащих аресту. У этих людей были очень странные фамилии – например, Штрбецкий, в то время как другие были совершенно обыкновенные – например, Петрович. Мне сказали: «Вот видишь, никакой разницы!» Товарищ без ноги отстегнул свой протез, бросил его перед плитой и сказал: «Хорошо вам смеяться!» Дедушка поднял деревянную ногу и сказал: «Время сейчас такое!» Мы занимались исключительно серьезными делами, но больше всего любили пение, декламацию, новые игры. Дедушка сказал: «Ты никогда не повзрослеешь!» Тетки сказали: «Он гениальный ребенок, а каким вырастет – неизвестно!» Мама вставила: «Не дай Бог!» Я на все это смотрел как на шутку. Потом пришел отец и сказал, что одного товарища убили бутылкой в трактире за песню о командире Саве. Товарищ без ноги напялил протез, но никуда не пошел.
Мы играли скетч о парикмахере, один товарищ по фамилии Калафатович придумал пьесу, в которой он сидел на стуле, а другой мазал его белой пеной из взбитого яйца. Яйцо нам дала товарищ Новак, учительница игры на скрипке, скетч состоял в том, что товарищ Калафатович слизывал пену с лица. В момент исполнения скетча мы играли квартет «Дунайские волны» – мою единственную работу со скрипкой. Про меня сказали: «На все руки!» Два дня я не приходил домой, пока со скрипкой и парикмахером не было покончено. Наутро пришел дедушка и сказал: «Вылитый отец!» Отец явился на третий день, держа в руках шапку с гвоздикой. Отец сказал: «Нас освободили!» Дедушка спросил: «Что, опять?» Отец рассказывал о русских кавалеристах, историю он слышал от вырезателей человеческих профилей с помощью черной бумаги, очень мудрых. Я собрал книги, свалил их в чемодан, уже развалившийся, книги отнес в подарок библиотеке детского дома. Это были такие произведения, как «Виннету», «Дух пампасов Эстакала», «Кожаный Чулок» и тому подобное; поручик Вацулич сказал: «Каждая книга воспитывает, несмотря на!» Мама сказала: «Да, у него в детстве был комикс "Мики Маус в борьбе с привидениями"!» Я сказал: «Сейчас это несущественно!» Один студент сказал: «Самый страшный голод – книжный!» Студенту дали поесть, потом подарили книжку «О крестьянской бедноте», пожелтевшую, истрепанную от употребления, тетки выучили ее наизусть. Студент сказал: «Я не представляю, как это человек может написать книгу абсолютно сам, например тот же Ленин!» Мама удивилась: «Что тут такого?» И еще: «Мой сын пишет стихи о героях, временах года и других вещах!» Я сделал плакат с надписью «Все совершенствуйтесь в шахматном мастерстве!» – с большим изображением коня, самой опасной фигуры. Дедушка сказал: «Самая лучшая игра для играния – нарды!»
Товарищ Абас приехал на джипе, собрал нас вокруг себя и стал рассказывать о колхозном образе жизни, сельском, но полном наслаждений. Он сказал: «Все люди – братья, но русские – наши самые большие братья!» Я сказал: «Я смотрел фильм о завоевании Финляндии с помощью русских танков, самых больших в мире!» Абас сказал: «Об этом забудь!» Дядя сказал: «Точно, в кинотеатре „Казино", где все сидят за столами!» Дедушка спросил: «А сейчас?» Мама сказала: «Бедные народы!»
У меня была повязка на рукаве, на повязке, абсолютно красной, было написано: «Политический». Я говорил о переходе капиталистического образа жизни в социалистический путем борьбы не на жизнь, а на смерть. Я делал с помощью бумаги макет нашего района со всеми домами, в том числе и разрушенными. Я аккомпанировал на пианино товарищу Драгице, которая исполняла русский народный танец, свадебный. Я с помощью ручного пульверизатора, наполненного красными чернилами, написал лозунг «Жизнь прекрасна!». Я играл Второго партизана в скетче «Два партизана», со стрельбой. Я написал стихотворение «Одинокий боец», акростих. Я хотел играть в основном составе футбольной команды нашего отряда, но мне сказали: «Будешь в запасе!» Руководитель футбольного движения в нашей организации говорил: «Может, ты и самый умный, но в футболе не петришь!» Дедушка сказал: «Они идиоты и дураки!» Мама сказала: «Бедное мое дитя!» Дядя добавил: «А я что говорил!»
Были товарищи Эгон, Абас, Евтович, о последнем говорили: «Вот это мощь!» Товарищи говорили о разных полезных вещах, многим непонятных. Был товарищ Рауль Тейтельбаум, только я мог произнести его фамилию. Был товарищ Элияс, которого звали Эдика, совсем маленький. Товарищ Эдика все время старался скрыть свой маленький рост, говорил все громко и с криком. Раде Кайнич, наш секретарь, сказал ему между прочим: «Так ты ничего не добьешься! – и добавил: – Надо обладать большим достоинством!» Товарищ Абас говорил о смене времен года и сравнивал это с историей, это было прекрасно. Он употреблял чудесные слова, например «зодиак», «центростремительная сила», «Карл Либкнехт». Я говорил о своем собственном опыте, художественном. Все двигалось в совершенно непонятном направлении, но многим нравилось. Дедушка сказал мне: «Я ничего больше не понимаю, но – вперед!» Андула схватила меня за руку и сказала: «Покажи, на что способен!»
Я вспомнил товарища Абаса и его рассказ под названием «Роза Люксембург», горло перехватило, но я сказал Андуле: «Нет, никогда!» Я пришел к товарищу Раде Кайничу, рассказал ему про Андулу, он сказал мне: «Тебя могила исправит!» И еще: «Идиот!» – потом засмеялся. Наш секретарь показал мне фотографии, на которых он целовал некую Верочку, абсолютно голую. Потом он сказал: «Вот так делаются такие дела, молодой человек!» Товарищ в сапогах, враг моих поповских предков, хотела изобразить подобную сцену с Вацуличем, но Вацулич сказал: «Пошла!» Дедушка сказал о ней: «Продувная!» Вацулич сказал: «Истина все же восторжествует!» Вацулич отвел меня к товарищу Вуксану, очень больному бойцу Двадцать первой сербской и поэту. Товарищ Вуксан стал отекать от неизвестной болезни, кровать стала ему мала. Из его раздутых членов сочилась какая-то жидкость, фиолетовая. В комнате, занятой огромным телом товарища Вуксана, полной вони, Вацулич сказал мне: «Запомни это!» Дедушка сказал: «Ложь непобедима!» Тетки говорили мне: «Тебе надо думать о прекрасном!» И еще: «Освобождена Вировитица!» Дедушка сказал: «Сейчас они за все заплатят!» Я написал стихи обо всем этом и сразу же прочитал их – раненым, студенткам-медичкам и обычным бойцам, которые плакали. Какие-то русские затащили меня на танк и сказали: «Теперь играй!» Дали мне гармошку немецкого происхождения, я начал играть собственные произведения об освобождении Берлина, еще не взятого. Раде Кайнич сказал мне: «Все это прекрасно, только не зазнавайся!» Тетка подхватила ангину, в постели читала книжечку «Коммунизм, детство рода человеческого!». Вацулич сидел в ногах, с помощью каштанов и зубочисток делал различные фигурки – как человеческие, так и животные. Тетка сказала: «Как здорово!» Мама вновь попыталась сделать творожник, остаток довоенного кулинарного искусства. Я в кинотеатре смотрел фильм «Веселые ребята», полный музыки. В этот момент нам сообщили, что Бранко Певьянич, наш товарищ и сосед, убит в Среме немецким снарядом прямо в живот.Жизнь
Товарищ Абас сказал: «Мы все перевернем, в самой основе!» Мама говорила: «Я, если в трамвае сяду спиной по ходу, все во мне переворачивается!» Я сказал: «Мы из старой театральной пьесы о девушке, что быстрей коня, сделали совершенно новый скетч со сражением!» Вацулич добавил: «Но это еще не все!» Дедушка спросил спокойно: «Да ну?» Вацулич сказал еще: «Мы выпустим всех зверей из зоопарка – слонов, львов, аллигаторов и тому подобное, чтобы они жили в свободе со всеми людьми!» Все были удовлетворены. Дедушка сказал: «Хотел бы я глянуть!» Товарищ в сапогах вытерла нос рукавом и сказала: «Мы будем бороться за братство людей, животных и остального человечества только путем убеждения!» Мама ответила: «Я готова принять на ночлег тридцать бойцов освободительной бригады, но льва не смогу, по причине врожденного женского страха и из-за того, что у меня есть ребенок!» Тетка сказала: «Я пущу обезьяну в свою кровать!» Дедушка сказал: «Давай, коль тебе мужика не найти!» Все сказали: «Схлопотала!» Мама сказала: «А я с ума сойду, если произойдут эти консеквенции!» Вацулич продолжил: «Напротив, мы и сумасшедших превратим в людей и не будем бросать их в оковы и в холодную воду, как в довоенный период!» Дедушка сказал: «Вам лучше знать!» Вацулич подтвердил: «А как же!» Пришла соседка и спросила: «А когда начнется экспроприация и тому подобное в соответствии с учением бессмертной Розы Люксембург?» Вацулич ответил: «Сей момент!» Дедушка шепнул: «Она этим и в оккупацию занималась, только с немцами!» Вацулич повернулся к дедушке и сказал, тоже тихо: «Было да сплыло!» Дядя сказал: «И блядь человек, только женского пола!» Все согласились.
Мы отправились на расчистку трамвайных путей от снежных заносов, расчистка оторвала меня от сочинения самого трогательного стихотворения под названием «Мрак». В прабабушкиных ботах, суконных, но очень теплых, я носил сквозь пургу книги больным товарищам. Книги были «Приключения Карика и Вали», «Девайтис», мне хорошо знакомые, я пытался найти брошюру «Царь и революция», но ничего не получилось. Товарищ Раде Кайнич сказал: «Если в тебе что-то есть, то проявится обязательно, несмотря ни на что!» Товарищ Абас заявил: «Сейчас самое важное дело – расчистить трамвайные пути и похватать врагов народа!» Товарищ Евтович прочитал лекцию о комсомольцах в борьбе против немецких танков, но упоминал при этом и некоторые другие фамилии, сербские, в основном предателей. Все это было в форме своеобразного рассказа, товарищи конспектировали. У меня была тетрадь в толстой обложке, на обложке было написано: «Чосич, колониальные товары, Вировитица»; в тетради были конспекты по химии и стихи Лазара Алобича, народного трибуна. В тетради были и рисунки, рисунки в основном изображали знаменосцев в парадном строю, однако некоторые отражали запрещенные и непонятные действия, происходящие между мужчиной и женщиной. Одна девочка с косичками спросила меня: «Почему ты такой великий поэт?» Я ответил: «Не знаю!» Маленький товарищ с косичками начала с поэзии и закончила вопросом: «Это правда, что ты девственник?» Я ответил: «Я из мелкобуржуазной семьи!» Товарищ Раде Кайнич сказал: «Это пройдет!» От Вои Блоши я узнал, что надо было ответить, но было уже поздно. В комитете мне сказали: «Ты, главное, давай!» Я сказал: «Я знаю поручика Вацулича и других товарищей из бригады, стараюсь!» Товарищ Абас сказал: «Главное, прислушивайся к враждебным голосам, это необходимо!» Я сказал: «Хорошо!» Потом мы стали писать мелом на асфальте лозунги, я пытался выполнить их в поэтической форме, в рифму. Мой товарищ Игорь Черневский показал мне тетрадку, в ней было написано: «Может быть, я убью себя!» Я спросил: «Это из какого романа?» Он сказал: «Это из головы!» И еще: «А ты никогда не думал о самоубийстве?» Я ответил: «Никогда!» Об этих вещах есть много книг, но в жизни все было не так. Товарищ Раде Кайнич сказал мне: «А ты весельчак!» Поручик Вацулич напился, сбил пилотку на затылок и запел: «Захворал любимый мой!» Потом сказал мне: «Запомни: если из всего этого выйдет говно, то знай – не так все должно было быть!» Я сказал: «Хорошо!» Тетради были и у других. В тетради вписывали различные поручения, отрывки из книг Ивана Тургенева, мысли великих людей, лозунги, которые раздавались на митингах и уроках, без тетрадки никто никуда не ходил. Этих, с тетрадками, звали «политические». Мой приятель Мицко в тетрадку записывал роман «Под моим медицинским скальпелем». У отца была торговая тетрадь 1927 года, но она была чистая. Дядя в своей книжке записывал имена женщин и свои трактаты кое о чем. Я писал стихи на туалетной бумаге, предназначенной для американской армии, речи произносил просто так, из головы; мой товарищ Раде Кайнич говорил: «Как это у тебя, а?!» Была товарищ в очках; товарищ также знала многие вещи абсолютно наизусть, о ней говорили: «Букварь проглотила!» А обо мне так: «Это – мозг!» Я спросил товарища, читала ли она Леонида Андреева, она сказала: «Это литература для шлюх!» Все прекрасно говорили обо всем, только профессор довоенного университета на домовом митинге по случаю освобождения Шида сказал: «Мне нечего сказать, потому что я безграмотен!» Моя мама сказала: «Была бы я профессором!» Мама написала обо всем этом стихотворение, очень печальное. Мы были на собрании, на собрании надо было распределить поручения. Поручения назывались: «культурно-просветительные», «настольный теннис», «идеологические» и так далее. Нас было больше, чем поручений, последний получил простое поручение: «За Шешлией!» Это означало наблюдение за Шешлией, чтобы он не писал в клозете «Да здравствует король!» или в этом роде. Секретарь на старом плане города начертил круг красным карандашом. Круг был неправильный, но соединял все дома, в которых мы жили. Секретарь сказал: «Это цепочка оповещения!» И еще: «Первый сообщает второму, тот третьему, и так до конца: все это надо делать быстро!» Один из нас жил далековато, из-за него круг был неправильный и некрасивый. «Попробуем!» – сказал наш секретарь. И еще: «Каждый скажет следующему определенное слово, в настоящее время секретное!» Это походило на игру в испорченный телефон, тоже очень интересную. В ней дядя всегда придумывал забавные слова. Все шептали эти слова друг другу на ухо, а в конце получалось что-то совсем другое. Но секретарь сказал: «Это совсем другое, новое!» Потом секретарь присвоил нам клички: «Пинг-понг», «Музыкант», «Чистюля», мы откликались на них: «Здесь!» Я вернулся домой и в секретный блокнот записал свое задание: «Кто празднует день ангела или носит американские ботинки?» Выполненное задание выглядело следующим образом: «Ботинки не носит никто, я ношу прабабушкины, суконные, день ангела празднует Эйхенбаум!» Секретарь спросил: «Какого же это ангела день может праздновать Эйхенбаум, интересно?» Я сказал: «День, когда его выпустили из лагеря!» Тот, у кого кличка была «Пинг-понг», не сделал ничего, только сказал: «Стол поломали те, кто на нем спали, – не на чем играть!» Те, кто не выполнил задания, протягивали ладони, секретарь слегка ударял по ним прутиком, все это очень возбуждало. Дядя сказал: «Социализм – это детство рода человеческого, в смысле веселья!» Отец сказал: «Точно!» Вацулич рассказал, как это делается в России. Вацулич сказал: «Там все смеются!» Мама плакала, но из-за осени. Я продолжал выполнять задания. Нам сказали: «Сегодня ночью вместо сна состоится собрание по самому важному вопросу!» Мой товарищ Эли-яс Альхалиль дрожал от холода, товарищ Раде Кайнич сказал: «Может, нас пошлют на Греческую освободительную войну!» Потом засмеялся. Я сказал: «Будь что будет!» Товарищ Абас начал говорить о случае междоусобного полового сношение одной из наших товарищей с неизвестным нам товарищем, потом перешел к пункту «Критика и самокритика». Пункт состоял в том что каждый говорил о себе, потом о своих товарищах это походило на игру в большой компании. Все говорили о себе в основном одно и то же: «Я упрям!» Только товарищ Петар Васич сказал: «У моего отца мелкобуржуазные взгляды, а я занимаюсь онанизмом!» Товарищ Абас сказал: «Это ерунда!» Мы начали дремать, прислонившись друг к другу, будили только того, чья очередь была говорить. Товарищ Абас сказал: «Нам надо поделиться, что думают ученики о вновь наступивших исторических изменениях!» И еще: «Каждый член организации должен охватить вниманием семерых и держать их под наблюдением!» Я завел записную книжку под названием «О моей семерке», в которую заносил выражения и наблюдения за соответствующими товарищами, а также стихотворения на эту тему. У меня были и другие блокноты, а также книга в сером шелковом переплете с тиснутыми буквами «II съезд коммунистов Сербии!». Книгу получил поручик Вацулич, который сказал мне: «На съезде я слушал без заметок, поэтому возьми тетрадь и записывай в нее свои поэтические труды!» Я записывал стихи и заметки о неорганизованных гимназистах в тетради по географии, химии и в тетрадь под названием «Ежедневник», красивую книгу с коммунистического съезда я хранил совершенно чистой. Я сказал себе: «Ты мог бы издавать газету с полным содержанием и собственными сочинениями, которую можно размножать с помощью копирки!» Я сел за материнскую швейную машинку марки «Грицнер» и стал писать первый номер универсальной газеты «Вперед!». Я верстал в нее статьи о международном положении, стихотворения о зиме, ребусы, в основе которых были слова «Каждый сам кузнец своего счастья» и «Братство-единство», наконец, картинки, скопированные из газеты «Борба» с помощью слюней и оконного стекла. Над первым номером я работал месяц; когда я начал второй, Йошуа Абас сказал мне: «Лучше бы подумал о тех надписях в клозете!» Мы прервали ночное собрание утром, пошли на уроки химии и географии, потом продолжили исповеди об упрямстве и другом, вплоть до вечера. Мама сказала: «Сынок, я просто не знаю!» Нас построили, чтобы посмотреть, кто может составить ударный рабочий отряд, я приподнялся на цыпочки, по левую руку от меня сразу же стали отчислять каких-то недомерков. Мы, остальные, маршировали по улицам, распевая песню о командире-герое Чапаеве, которого я видел живьем в одном фильме. Мама смотрела парад и вздыхала: «Какие вы худые!» У командира не было одного глаза, он сказал маме: «У вас отличный сын!» Потом командир сказал мне: «У тебя отличная мама!» Тетки плакали. Дедушка сказал: «Вам заплакать, что пьяному спеть!» Дядя возразил: «Почему же, нет!» У одного товарища, уже довольно взрослой, вдруг начал расти живот. Товарищ Раде Кайнич собрал собрание и сказал: «Мало ли кого я любил, но ведь это совсем другое!» И еще: «Странно как-то!» Товарищ Раде Кайнич, очень мягкий человек, спросил товарища, кто ее обидел, она сказала: «Не все ли равно!» Дедушка сказал: «Хватит этих стишат, вырос давно уже!» У нас состоялось собрание по делу товарища Элияса, который стал проявлять признаки сумасшествия ввиду нехватки противоположного пола, товарищ Кайнич сказал: «Принимая во внимание недостаточное физическое состояние товарища Эдики, это дело невозможное, разве что какая-нибудь из наших товарищей будет настолько любезна!» Я сказал: «Меня все это отвлекает!» В школе выдали дневники, в которые нам записывали различные оценки в виде цифр, а также иные замечания, вроде: «Ваш сын совершенно невозможный ребенок!» В дневнике находился перечень всех предметов второго класса основной школы, а далее список действий, который назывался «Как поступать с ушами». В списке имелись различные фразы, лучшими из которых были: «Не следует заталкивать в уши предметы из проволоки, дерева и вообще ничего!», «Уши – зеркало души!», и в конце: «Если какой-либо предмет попадет в ухо, попытайся извлечь его путем наливания в последнее растительного масла!» Воя Блоша повсюду заменил слово «уши» на слово «жопа», это было мощно. Мы исправляли и другие заголовки, например: ЮГЖ, обозначение государственных железных дорог, переделывали в «Югославских голых женщин». Моя мама написала: «Хочу, чтобы мой сын изучал Закон Божий!» Я перед «хочу» красным карандашом добавил «не», в школе подделку не обнаружили. Вместо непонятного немецкого слова «LSR», посвященного противовоздушной обороне, какие-то русские писали по стенам: «Мин нет!» – потом все это осталось. На огромном плакате раньше было написано: «Бега», а сейчас стояло: «Да здравствуют наши союзники СССР, Англия и Америка!» В этом и была разница. Были слова, которые я вообще не понимал, например «экспроприация», «поллюция» и так далее. Была песня, которую пели примерно так: «Поднимись ты из могилы, дорогой ты наш Ильич, наберемся мы все силы, станем для врагов как бич!» Я думал, что песня относится к одноименному капиталистическому фабриканту Радивою Иличу, и мне было как-то странно. Тетки открывали старую книгу с картинками и читали непонятные стихи: «Во всем мире одна ты, и румянец мне твой так напомнил гранаты, что цвели той весной!» Я все знал о гранатах, немецких и русских; об этих, с дерева, понятия не имел. Дядя сказал: «Со временем поймешь!» Но мне было как-то не по себе, неприятно. Я получил американскую посылку от сестры, вышедшей замуж за флейтиста из Соединенных Штатов. В посылке были кремы дневные и ночные, которые мама не употребляла уже четыре года, а также сборник песен американских негров, прибор для устранения помех при прослушивании радиопередач, довоенный, а также галстуки, очень пестрые. На галстуках были цветы, президент Рузвельт, произносящий речь, и какие-то львы. Отец спросил: «Повяжешь себе галстук?» Я сказал: «Хотелось бы, но передо мной другие задачи!» Галстуки поделили отец с дядей, абсолютно справедливо. Из-за галстука с американским президентом, произносящим речь, девушки прозвали дядю «Делано», это ему нравилось. Отец сказал: «Теперь везде одни картинки!» – что было совершенно точно. Тетки отказались от пейзажей типа «Озеро Б лед при вечернем закате!» и начали работать над акварелями «Взятие Кенигсберга!» и тому подобное. В кинотеатрах показывали фильм «Большая жизнь», а также «Народ бессмертен!», что есть истинная правда.
Вацулич получил столы и кровати сбежавшей немецкой семьи, на стульях остались фамильные буквы и ругательства, вырезанные ножом на скорую руку, по-немецки. Стулья и столы вносили люди в суконных формах без знаков различия, мама спросила одного из них: «Кто будете, кум?» Кум ответил: «Здравствуй, кума, таскаю мебель по линии отбытия наказания в качестве заключенного!» И еще: «Каждый, кума, должен расплатиться за свою враждебную деятельность в области частнособственнической торговли!» Мама сказала: «И то верно, кум, давайте я этажерочку придержу!» Товарищ Борислав Варшек подозвал меня и сказал: «Моя мать швея, но я написал поэму о Кирове, русском гении!» В поэме было: «Стальной великан шагает, часы он жизни считает!» Еще Варшек обещал научить меня, как делать эти вещи с девочками. Мой друг Мицко, знаток молодой души, продолжал писать роман в тетрадку, о романе он говорил, что он «женоненавистнический». Мама пересчитала все дела, которые сделала за день, и сказала: «Сосчитать и то трудно, а каково делать!» Товарищ Элияс сказал: «Никогда не бывает, чтобы всего хватало!»